Елена Ханпира - Словарь

Символизм мифологический действует по обратному принципу. Миф в конкретных образах выражает реалии вечные. Вот горчичное зерно — оно выражает идею вечного блаженства, царства Божия. Вот алхимическое Золото (вульгарная прописная буква взята из арсенала символизма литературного), философский камень, — символ Жизни Вечной. Литературный символизм выглядит красивше. Романтичнее, загадочнее. С эдаким флером, эдакой мудростью.

Мифологический символизм выглядит сермяжным. «Говорит притчами. Значит, Закона не знает». Он сказочнее, примитивнее, грубее, неэстетичнее. Для крестьян.

Все, что есть в небе, есть на земле. Небо и земля идентичны, «кратны» друг другу. Весь вопрос в том, что первично. Если первично земное, конкретное, чувственное, эмпирическое, — тогда есть смысл производить от этой реальности реальность вторичную, бледную, подражательную, искусственную в виде общих идей. А если, по Платону, первичен вечный идеальный мир, тогда конкретные вещи отражают и выражают идеальные сущности, свидетельствуют о них. Литературный символизм принижает статус вечных сущностей, делая их производными от конечной материальной реальности. А мифологический, напротив, — возвышает реальность материальную, указывает ее истинное происхождение. Мифологический символизм направлен вверх.

По Честертону, для Франциска Ассизского реальность был именно Бог, и Он свидетельствовал о всем конкретно сущем (траве, деревьях, птицах, животных), а не наоборот. Тут можно спорить, к какому символизму относится такая позиция Франциска, но когда он поет гимн солнцу, он славит именно солнце, а не Идею Солнечного Света. Он любит конкретных ворон, волков, а не Идею Первобытной Невинности. Франциск дошел до последней стадии мифологического символизма, как мне кажется: он даже не нуждается в том, чтобы сверять материальный и метафизический пласты, он и так знает, что не грешит идолопоклонством, отдавая свое сердце этой конкретной вещи, этому конкретному существу: слишком явен для него их Источник.

Собака зацепила хвостом консервную банку и бегает с ней, и скулит. Хозяин рад бы снять банку с хвоста, да собака не дается. Забивается от страха под диван, поджимает хвост и скулит. Ждет, что еще хуже накажут. Кто бывал в шкуре Бога, тот знает, каково видеть глаза побитой собаки и выслушивать мольбы о пощаде: «Не ругай меня! Не суди меня строго! Пожалей меня!»

Бог может обораться, что он не ругает, не судит, что он жалеет и любит — бесполезно.

Человек сам не прощает себя, сам выносит себе приговор и, приняв роль жертвы, с укором смотрит на Бога: вот, Ты убиваешь меня, но я-то этим искупаю свой грех, а Ты, выходит, палач.

Мы судим Бога — не Он нас. Это просто садизм. Человек сваливает приговор на Бога. И тем его осуждает.

Тысячу раз подумаешь, прежде чем кого-то сотворить.

Люди — мерзкие твари, которые сами придумывают — законы, сами нашкодят, сами себя осудят, сами приведут приговор в исполнение, а потом подымают укоряюще-жалостливый взор к небу: будь милостив, Боженька! Ничего не хотят слышать, хоть надорвись. Глухи, глухи, глухи.

Сущность есть ряд незыблемых правил и принципов, некая неразрушимая монада, принятая раз и навсегда. Раз и навсегда сделанный выбор, несвобода, детерминация. Существование есть постоянный выбор. Именно выбор делает свободным. Это одно из толкований понятие свободы, экзистенциалистское. «Человек — это способность выбирать. Это выбор». Потому что в человеке нет незыблемой сущности, которая определяет его действия, меру его бытия. Человек постоянно осуществляет себя в существовании.

Всякая попытка свести Бога к какой-то сущности кончается одинаково: представлением о некоем «тоталитарном» существе. Разум ограничивает, уплощает самое тонкое интуитивное представление, стремится свети к законам и правилам. В конце концов абсолютное Существо становится абсолютным тираном, требующим жертв со стороны «относительных» частей. Общее превыше частного, таков орфический закон. И если интуитивное восприятие Бога, которое всегда безоценочно, мистично, всегда сливает все сущее в Одно, подвергнуть интеллектуальной рефлексии, получится типичная орфическая картина: части автоматически мыслятся как механически соединенные в некое целое (пространственный образ деления организма на клетки довершает черное дело априорных условий опыта и категорий рассудка, в которых только и может воспринимать Бога сознательный индивид, приближая его таким образом к «слишком человеческому»). Ради жизни целого иногда необходимо жертвовать частным (лучше выдрать глаз и отрубить руку, чем…), а уж кто определяет, чем и кем пожертвовать, если мы все клетки, и клетки активные… Разобрав, разложив, растлив таким образом интуитивное видение одной моей подруги, мы составили тезисы и подписали: И. В. Сталин.