Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Юмор бывает черный, белый и никакой.

Черным юмором лучше всего владеют, конечно, негры и вообще люди со смуглой кожей. Это их расовая особенность.

Белым юмором владеет белая раса, исключая выцветшие по причине географической маргинальные народности Севера и задворков бывших больших империй.

Юмор же никакой — это когда кто-нибудь пытается говорить смешно, а у него, хоть зарежься, не получается.

Еще один признак юмора никакого — когда человек рассказывает вроде бы смешную историю и сам при этом смеется, как идиот. Или выдает фразу, смешную лет сто назад, но по причине своей затертости превратившуюся в такую окаменелость, что один ее нечеловеческий вид пугает человека чувствительного. Кстати, удивительная особенность массового юмористического психоза: помнится, еще на стыке 60-70-х (двадцатого, естественно, века) в переполненном общественном транспорте самой ходовой шуткой считалась: «Держись за воздух!» Так вот, прошло сколько лет, а это «держись за воздух» работает по сю пору. Должно быть, фразу эту придумал гений.

Теперь, читатель, зажмурь глаза, сосчитай до трех и разжмурь их снова. Потому что все, только что сказанное про юмор, не более чем глупая шутка. Особенно расистская фраза про чернокожих. Кстати, негров на свете не существует, существуют — афроамериканцы.

Ну а про черный юмор, о котором я наговорил всякой чуши, см. специально написанную статью в разделе на букву Ч.

Художник Владимир Шинкарев, переведя выдающиеся произведения мировой литературы на язык живописи, прокомментировал это дело так:

Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал — ведь тогда это будет «изучение», и пыльца ощущения сдуется.

Что касается пыльцы ощущений, то в книжке Лукомникова «Бабочки полет» этой пыльцы хватает. И ощущений, и переживаний, и вообще — бабочек. Потому что бабочка есть любимое японское насекомое отряда чешуекрылых, прославленное в стихах и прозе. Тексты книги автор скомпоновал так: оригинальное японское хокку в переводе Веры Николаевны Марковой с добавлением четвертой строки, сочиненной Германом Геннадьевичем Лукомниковым и выделенной прописными буквами. Сочетания получаются необычные и порою очень даже забавные.

Обычно большинство своих сочинений поэт Герман Лукомников дает в двух вариантах — цензурном и бесцензурном, то есть матерном и нематерном. То же самое имеем и здесь: в книжке есть специальное приложение — одиннадцать художественных открыток, вложенных в почтовый конверт, вложенный в свою очередь в книжку. Цитировать я эти хокку не буду. Хотя — одно процитирую, самое приличное из одиннадцати:

Век прошедший сменяется веком нынешним. Проходят юбилеи, миллениумы. Проедаются гранты и гонорары. Лето кончилось, проходит зима. Пушкину же все нипочем. Мы стареем, он продолжается. Мы уходим, он остается.

Единственный способ остаться в вечности — примазаться к его немеркнущей славе. Что я и попытался сделать в меру своих малых обывательских сил.

В одной петербургской школе был проведен опрос. Произвольно выбрали десять старшеклассников и попросили каждого из них назвать любимое стихотворение Пушкина.

Результаты были такие.

Половина не назвала ничего. Один молодой человек три минуты мучительно вспоминал, на четвертой минуте вспомнил: «Я из лесу вышел, был сильный мороз». Другой, вернее, другая (девочка) продекламировала две первые строчки из лермонтовского «На смерть поэта». И лишь трое назвали правильно: «Я помню чудное мгновенье» — два человека, и несколько строчек из «Утопленника» («Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца») — один.