Виктор Ардов - Этюды к портретам

Одной из самых ранних ролей Москвина был Лука в «На дне». Как известно, автор, посмотрев спектакль МХАТа, заметил Ивану Михайловичу:

— Вы играете не то, что написано у меня. Но, может быть, так правильнее…

А что написал Горький? Заведомого шарлатана-бродягу, который утешает тех, с кем встречается в своих скитаниях главным образом с корыстной целью: ему самому больше перепадет, коль скоро ему удается успокоить тревоги «туземцев» костылевской ночлежки… [2] Фигура странника, «странного человека», встречается у А. Н. Островского («На всякого мудреца довольно простоты»), у Лескова («Несмертельный голован») и у других авторов. Но все описывали этих бродяг «сверху», с позиций барина. А Горький сам хлебнул бродячей жизнн, знал ее изнутри. Это сильно меняет точку зрения. А Москвин играл утешителя искреннего. Он полагал своим истинным долгом помогать в жизни неудачникам, обездоленным…

Тональность роли тут прямо противоположная царю Федору. Покой и утешение должен нести своим «пациентам» хитрый странник. Словно бы и не требуется темперамент, нерв, без которых не обойтись в роли человека, замученного тревожной юностью и непомерными заботами, свалившимися на плечи властителя царства. Но вот что интересно: родной брат Москвина — М. М. Тарханов, актер необыкновенно одаренный, дублировал Ивана Михайловича в роли Луки. Успех Тарханова был значительно меньшим, чем у Москвина, хотя Михаил Михайлович откровенно копировал «братана», на которого был похож и внешностью и голосом. В чем причина? Мне кажется, Тарханову в образе Луки не хватало именно темперамента. Зачем, казалось бы, нужна особенная страстность для того, чтобы произносить непылкие реплики сочувствия и призывы к терпению?.. А выходило так, что спокойные рассуждения и уговоры мудрого странника хороши тогда, как за ними ощущается страстное желание нести людям добро. Это мне напоминает живописный прием, принятый в лаках Палеха и Федоскина: чтобы достигнуть воистину золотого оттенка на поверхности шкатулки, сперва следует покрыть стенку коробочки яркой киноварью. И уже поверх красного слоя блистательно будет играть золото…

Покой Москвина — Луки был покоем лавы, застывшей на верхнем слое, но огненно-горячей где-то совсем близко к холодной корке. И там и сям происходили короткие вспышки: это когда чудовищное людоедское устройство жизни при капитализме поворачивалось своим оскалом именно на этом участке, где разместилась ночлежка Костылева, губя и калеча несчастных обитателей дна. Вот тут-то кроткий утешитель Лука тоже показывал зубы и обнаруживал лаву своего сердца!..

Специалисты-филологи отметили в свое время, что в речи Луки наблюдаются диалектизмы, свойственные разным губерниям России. Он применял идиомы и даже интонации и центрально-черноземных, и окающих верхневолжских, и сибирских, и южнорусских краев; в одной фразе пользовался словами отдаленных один от другого жаргонов. Филологи полагали это ошибкой. А на деле артист очень тонко подчеркивал бродячий образ жизни своего персонажа. Да, в скитаниях по Руси Лука нахватался всего, в том числе и самых разнообразных словес и говоров.

Особо надо остановиться на сугубо национальном характере Луки. И автор, и постановщик, и артист придали этому лицу более чем оправданный колорит. Бродяги — «люмпы», «вагабонды» существуют во всем мире. Но только на нашей родине мыслим пожилой странник, который полагает для себя обязательным нести утешение людям Лука близок к святым — в народном понимании этого слова.

Это видно не только из поведения самого Луки, но и из отношения к нему окружающих. Неожиданно для автора артист Москвин внес трудные и прекрасные штрихи этого толкования в свое исполнение роли Луки.

Но тот, кто, прочтя вышеизложенное, подумал бы, будто Москвин был тепленьким и однозначно блаженненьким проповедничком в страшной среде ночлежного дома, впал бы в ошибку. Нет, Иван Михайлович оказывался, где надо, резким и злым; умел (согласно авторскому тексту) давать отпор бесцеремонным и своекорыстным посягательствам на чужой покой и чужую радость; умел пошутить (вообще юмор у Луки был очень сильный и активный: доселе звучат в моих ушах иронические и насмешливые нотки в рассказе Луки о том, как он заставил двух грабителей пороть друг друга в наказание за их дурное намерение напасть на самого Луку). А уж когда Лука повышал голос, то темперамент артиста (и персонажа) выходил из сферы нижнего красного слоя (прошу вспомнить мое сравнение с федоскинским лаком) на золотую спокойную поверхность образа. Горячая лава пробивала пленку лавы остывшей и клокотала, тревожа зрителей…