Виктор Ардов - Этюды к портретам

V

Если наш Мастер наталкивался в жизни на какие-то черты, которые он признавал пошлыми, неуместными, недостойными (а их всегда было больше, чем приятных для Мейерхольда), он как-то сникал, отворачивался, приходил в дурное настроение… Все это обычно для неврастеника. И вне своего театра такой уход от неприятных впечатлений для Мастера был, разумеется, естествен. Да в том-то и дело, что даже у себя на сцене — то есть там, где можно было бы «власть употребить», — Всеволод Эмильевич иной раз опускал руки, огорченный чьим-то поступком, словами, стечением обстоятельств. Мейерхольда выбивали из творческого настроения мелочи, которые, казалось бы, легко преодолеть властным режиссерским словом. Такое слово чаще, конечно, находилось у Мейерхольда, ибо темпераментом он обладал незаурядным. Но вдруг, огорченный непониманием какого-то из своих замыслов со стороны актеров или ближайших помощников, Мастер опускал голову, весь обмякал и принимался сетовать на печальную свою судьбу: он окружен людьми, которые задались целью мешать ему создавать спектакли…

И. В. Ильинский с мужественной искренностью описал в своих воспоминаниях ссору со Всеволодом Эмильевичем перед самою премьерой «Великодушного рогоносца». Я присутствовал при этой размолвке и свидетельствую: действительно, обнаженная для зрителей вплоть до грязной кирпичной стены сцена бывшего театра Зона выглядела крайне неприглядно. А решение Мейерхольда заключалось как раз в том, чтобы подчеркнутой этой неприглядностью, заводской затрапезностью, что ли, сообщить «индустриальным» конструкциям художницы Л.Поповой соответствующий фон. Но молодой актер Ильинский никогда не сталкивался с подобным оформлением сцены. Ему, действовавшему вблизи от замаранных и выщербленных кирпичей стены, особенно неприятно было это отвратительное, с его точки зрения, «оформление»…

Ильинский пишет о том, как он переживал эту ссору. А я на последней репетиции наблюдал огорченного Мейерхольда. Да, режиссеру тоже было горько находиться вне творческого контакта с исполнителем главной роли в столь сложной пьесе, решенной столь оригинально… Если ссора артиста и постановщика приняла бы чуть большие размеры, это могло отразиться на успехе спектакля, сделать непонятным самый замысел театра, а то и сорвать премьеру, ибо Ильинский свободно мог бы отказаться от выступлений: у Игоря Владимировича характер крутой, он не признает компромиссов в творческих делах.

И вот, сидя за режиссерским столом (не в 8-м ряду, как то полагалось в Художественном театре, а гораздо дальше, почти у последнего ряда), Всеволод Эмильевич об Ильинском, который действовал на сцене в тот момент, говорил своим сопостановщикам (Мастер любил окружать себя большим штабом в работе над спектаклем):

— Ну, что это?.. Что он делает?! Пойдите, скажите ему, чтобы он не топтался на первом плане!.. Я же ему точно показал: здесь нужен переход к той вертящейся двери, чтобы в лицо принять от Стеллы ее реплику… Нет, он все погубит, вот увидите!..

И т. д.

Как известно, поразительный успех спектакля в целом и Ильинского в роли Брюно через три дня смёл эту ссору начисто. Один из рецензентов написал тогда:

«На другое утро после премьеры проснулся знаменитый артист Игорь Ильинский».

«Знаменитому» шел тогда 21-й год…

VI

А вот случай, когда чувство вкуса у Мейерхольда проявило себя решительно и внезапно. В 22-м году, осенью, Всеволод Эмильевич, как руководитель режиссерских мастерских (они назывались ГВЫРМ — Государственные высшие режиссерские мастерские и входили в состав ГИТИС — Государственного института театрального искусства), принимал участие в приемной комиссии. Молодые люди, желавшие попасть в число студентов ГИТИС, как оно водится всегда, выходили на сцену и показывали свое искусство. Юноша с банальным лицом и кучерявой прической замер манерно в «красивой» позе и произнес с «нервом»:

— «Сумасшедший». Стихотворение Апухтина…

— Довольно! — крикнул безо всякой паузы Мейерхольд из-за стола экзаменаторов.

Парнишка выпучил глаза и, шатаясь, сошел со сцены, видимо не понимая, что же он сделал такого, что его не хотят даже слушать…

Но, конечно, для Всеволода Эмильевича будущий артист, которому нравятся стихи Апухтина, был неприемлем…

Мейерхольд добивался яркой театральности не только в своих постановках. Он и в личной жизни выбирал наиболее яркие приемы в организации обыденных отправлений. Любил афоризмы и максимы. Например, об одном постановщике, авторе бескрылых приспособленческих спектаклей, он сказал: «Красносотенный режиссер». И вообще Всеволод Эмильевич часто цитировал броские и убедительные изречения. Сам сочинял такие же. Даже принимая гостей у себя на дому, Мейерхольд вносил в это дело свою манеру режиссера. Он ставил встречу с друзьями как некое сценическое действо…