Александр Гольдштейн - Памяти пафоса - Статьи, эссе, беседы

Любопытно, что византийский или русский юродивый при всей эксцентричности уступает в последовательности индуистскому отшельнику — определенных границ он все-таки не преступает. Но вот легенда об индийском царе, удалившемся в лес: к нему пришла тоскующая жена, и он снова сблизился с ней как супруг, но равнодушно, бесстрастно, а главное, не нанеся ущерба своему духовному уровню, ибо достиг такой ступени совершенства, что ему уже было безразлично, уступить или оказать сопротивление, он не видел разницы между этими двумя действиями. В христианстве я подобного не встречал.

— О Рембо говорили, что он перевернул каноническую последовательность греха и праведности; поэзия сделала его юность святой, после отказа от стихов наступили ущербные будни авантюриста и, предположительно, работорговца.

— Путь, наверное, может быть и таким, но соотношение это, при всех своих вариациях, не теряет универсальности. А в «Таис» Анатоля Франса, напротив, невозможность нарушить табу — удовлетворить страсть к покаявшейся куртизанке, которая умирает отшельницей, завершается гибелью героя, праведника, снедаемого вожделением и любовью. Исходный тезис как бы подтверждается от противного.

— Имелись ли у вас помимо исследовательского интереса к теме личные, психологические побуждения к работе над книгой?

— Пожалуй, не в большей мере, чем в рамках обычных закономерностей, о которых уже говорилось. И в этой книге, и в других я удовлетворяю соответствующую потребность — упорядочить какие-то свои представления, систематизировать мысли, чтобы, до известной степени, освободиться от них. И само содержание работы приносило удовлетворение в эстетическом и эмоциональном планах, быть может, и бессознательно.

— Оказавшись за железным занавесом, вы не отказывали себе в путешествиях, в том числе в Индию. Они на вас повлияли?

— В Индии я лишний раз убедился, что заложенный в нашей голове конструкт существенней, чем многое в непосредственном опыте. Я видел омовения в Ганге и сожжение трупов, росписи Аджанты, разглядел массу разных частностей, но все это не изменило сложившегося у меня образа страны. Некоторые детали, конечно, подверглись корректировке. Обнаружилось, что индусы не так уж терпимы, чужаку войти в индуистский храм непросто, зато буддисты свою толерантную репутацию оправдали, я убедился в этом, путешествуя по буддийским странам — Цейлону, Бирме, Таиланду. Поразили нищета, грязь, калеки, больные на улицах Калькутты, Бомбея, оборванцы, пьющие из луж. Вскоре вслед за тем я побывал в Египте, и страна далеко не богатая показалась мне после Индии благоденствующей. Но Индия неодинакова — Север более тяжел, на Юге атмосфера спокойней, люди приятней, приветливей. Наверное, я особенно не изменил своего представления о стране еще и потому, что оказался там в 50-летнем возрасте, а не в молодости. А также и потому, что речь идет в моем случае прежде всего о картине древней Индии с ее духовностью, то есть о заведомой абстракции. Так или иначе, в каждом из нас заложено предварительное видение и создается необходимый нам конструкт, а соответствует ли он всем элементам опыта — уже не столь важно. Главное, чтобы этот конструкт работал.

И тогда люди держатся за него, охраняя изо всех сил свою модель мира — пусть речь идет лишь об отдельном ее кирпичике. Ради нее они сплошь и рядом пренебрегают элементарной логикой и этикой, игнорируют как будто однозначный, подчас трагический опыт. Что ж, у необходимого — свои издержки. Убеждать и спорить, как правило, бесполезно — только пробудишь естественную вражду у того, чьи устои колеблешь. Огромную роль играет при этом мифологизированное сознание, извечно присущее человеку, опять же безотносительно к его одаренности и морали. Все это помогает лучше понять многое, что творится вокруг; помогает оценить то невеселое суждение, которое давно повторяют на разные лады: человечество необучаемо.