Константин Поповский - Мозес

Идущий много лет назад по этой осенней, погруженной в ранние сумерки дороге, слыша твой голос и шелест опавшей листвы под ногами, не жду ли я по-прежнему спасения и избавления, грядущих из будущего, не различаю ли сквозь мутную пелену времен свое собственное, обращенное ко мне лицо?

Размышляя о Царстве Вечности, некоторые древние учителя учили, что за гранью времени памяти больше не будет. Это не следует понимать, как учение о забвении, но, скорее, как учение о возвращении, – нас ли минувшему или минувшего нам, – не все ли равно?»

Он вдруг вспомнил, как однажды она сказала: – Мы ржали, как лошади.

Иногда она, действительно, была исключительно вульгарна.

– Мы ржали как лошади, – сказала она и засмеялась. Рыжая сучка, – подумал Давид, чувствуя, как ему вдруг стало тяжело дышать. Грязная рыжая сучка. Следовало бы просто встать и надавать ей пощечин, а не смотреть, как она строит глазки Осипу, который, похоже, таял от этого, словно масло на сковородке, и продолжал дальше нести какую-то ахинею, подогретый ее взглядами и, похоже, не очень заботясь о том, как все это выглядело со стороны.

– Например, для меня большим открытием было то, что я не выношу себя с затылка, – говорил Осип, размешивая сахар. – Нет, правда, просто терпеть себя не могу… Серьезно.

– Ты, что – стрижешь себя сам? – спросила Ольга.

– Уже десять лет, – Осип самодовольно улыбнулся. – Однажды я пошел стричься и увидел, что в парикмахерской целая толпа народа. Я повернулся и с тех пор не подходил ни к одной парикмахерской даже близко. Зато теперь я должен каждый раз смотреть на свой затылок. Когда я его стригу, то вижу в зеркале совсем другого человека. И он мне совершенно не нравится…

– Потрясающе, – Ольга захлопала в ладоши – И со мной то же самое. Ненавижу себя с затылка… Ты представляешь? – она мельком скользнула глазами по Давиду.

– Еще бы, – усмехнулся Давид. – Прекрасна только одномерность. Это все знают.

– Чего? – спросил Осип, не отрывая глаз от Ольги.

– То, что не имеет задницы…

– Я, собственно, говорил о своем затылке, – сказал Осип с некоторой холодностью, словно давая понять Давиду, что в случае чего здесь прекрасно обойдутся и без него.

Вновь скользнувший по нему взгляд как будто охотно это подтверждал.

Кажется, ты опять собираешься все испортить, Дав, – говорил этот слегка обеспокоенный, слегка тревожный взгляд. Мне ужасно весело, а ты хочешь все испортить. Да, что с тобой сегодня такое, в самом деле?..

Конечно, он сам был виноват, что притащил ее сюда, к Осипу, с которым она тоже была когда-то знакома, – в эту вечно для всех открытую квартиру на последнем этаже, с балкона которой можно было видеть каменистую пустыню и шоссе, петляющее между холмами и исчезающее в темно-зеленом пятне лесопосадок.

В эту чертову квартиру, где вечно с ним случалось какое-нибудь дерьмо со стихийным мордобоем и вызовом полиции или с пьяными шлюхами, от которых потом тошнило и хотелось провести остаток жизни в душе, – в эту чертову квартиру, куда он уже тысячу раз зарекался забыть дорогу и тысячу раз нарушал зарок.

– Между прочим, мы живем в мире чудес, – говорил Осип, продолжая сверлить Ольгу масляным взглядом. – Нет, серьезно. Зачем далеко ходить за примером? Возьмем самый обыкновенный платок. Я имею в виду носовой платок, конечно.

Он полез в нагрудный карман и достал оттуда носовой платок, о белизне которого Давид мог только мечтать.

– Какое это дивное изобретение, не правда ли? – Он легко потряс платком в воздухе, затем сделал вид, что сморкается, после чего сложил платок и убрал его в карман. – Глупая, маленькая тряпочка, а сколько пользы! Страшно подумать, как люди обходились без него столько времени.

Ольга захихикала.

– Причем некоторые, – продолжал Осип, пытаясь изобразить на лице неподдельный ужас, – прекрасно обходятся без него и до сих пор… Нет, нет, нет, о присутствующих ни слова…

Бросив на Давида косой взгляд, она захихикала еще громче.

Чертова самка, – сказал в голове Давида чей-то знакомый голос. – Чертова, чертова, чертова безмозглая самка.

– Впрочем, что уж говорить про других, – Осип вздыхнул, делая печальное лицо. – Дай Бог, если я сам только к тридцати годам оценил это прекрасное изобретение.

– Не слишком ли поздно? – улыбнулась Ольга.

– Вот именно, – сказал Давид, чувствуя что, кажется, собирается сморозить какую-то глупость. – Слегка поздновато, мне кажется. Боюсь, что это знание уже вряд ли сделает тебя счастливым.