Просите, и дано будет вам

Наконец прибыл Император с Семьей и было назначено торжество. На торжествах я уже стоял с глубоким волнением: не верил и все же ждал чего-то. Трудно нам сейчас представить себе это зрелище: тысячи и тысячи больных, скрюченных, бесноватых, слепых, калек лежали, стояли по обеим сторонам пути, по которому должны были пронести мощи святителя. Особое мое внимание привлек один скрюченный: на него нельзя было смотреть без содрогания. Все части тела срослись - какой-то клубок из мяса и костей на земле. Я ждал: что же может произойти с этим человеком? Что ему может помочь?

И вот вынесли гроб с мощами святителя Иоасафа. Такого я никогда не видел и вряд ли увижу - почти все больные, стоящие и лежащие вдоль дороги, исцелялись: слепые прозревали, глухие слышали, немые начинали говорить, кричать и прыгать от радости, у калек выпрямлялись больные члены. С трепетом, ужасом и благоговением смотрел я на все происходящее - и не выпускал из виду того скрюченного. Когда гроб с мощами поравнялся с ним, он раздвинул руки - раздался страшный хруст костей, будто что-то разрывалось и ломалось внутри него, и он стал выпрямляться с усилием - и встал на ноги. Какое потрясение было для меня! Я подбежал к нему со слезами, потом схватил какого-то журналиста за руку, просил записать...

В Петербург я вернулся другим человеком - верующим.

Мне тогда было около двенадцати лет. Жила я в Москве и любила по воскресеньям ходить в храм и утром и вечером, но домашние не разрешали мне ходить на вечерние службы. Тогда я, отстояв раннюю и позднюю обедни, шла в те церкви, которые не закрывались до вечера, а вечером шла на всенощную в свой храм.

Поесть мне было негде, и я ходила целый день голодная. Отец часто сердился на меня за мое хождение по церквям. Если днем я не приходила домой, то он не велел моей мачехе давать мне вечером есть. Та жалела меня и, отпирая мне вечером дверь, шептала: "У тебя под подушкой кусок хлеба и вареная картошка".

Раз в воскресенье, простояв обе обедни и походив по Кремлю, я зашла к раке преподобной Евфросинии, Великой княгини Московской. В церкви никого не было, кроме одной монахини, прибиравшей храм.

Я подошла к раке преподобной, встала на колени и начала молиться: "Матушка Евфросиния, помоги мне, сделай так, чтобы мне есть не хотелось". Поднялась я с колен, приложилась к иконе и обернулась назад.

Посмотрела - и глазам своим не поверила. Передо мной стоит высокая, почтенная и величественная монахиня, а в руках держит такую большую просфору, каких я до тех пор не видела. Обомлела я, рот раскрыла, стою как вкопанная и молчу, устремив взгляд на монахиню.

А она так ласково говорит мне: "Вот тебе, девочка, просфора. Возьми ее и поешь".

Я взяла ее молча, не смея ни слова вымолвить, ни с места сойти, ни глаз своих отвести от монахини. А она повернулась и спокойной походкой, как бы плывя по воздуху, направилась к алтарю и исчезла в дверях. Тут только я опомнилась.

Пошла я затем в церковь, где, я знала, есть святая вода. Там я напилась и съела дарованную мне просфору. Такая она была вкусная, что и рассказать нельзя...

Батюшка, помните Улиньку? Праведница она была, хотя и мало знали о ней. Тщательно скрывала свои подвиги от посторонних и только иногда нет-нет да и приоткроется, и блеснет неземным светом духовная красота ее души.

- Несомненно, праведница, раба Божия, и молитва ее была сильна пред Господом, в чем не раз я убеждался на самом себе.

В Киеве она появилась еще до революции, но тогда немногие о ней знали. О жизни ее не было известно почти ничего, так как при всякой попытке поговорить с ней она начинала говорить иносказательно, причем разобрать смысл ее речей было совершенно невозможно. Однако, исповедуясь, она всегда ясно и четко называла свои грехи.

Был я в то время настоятелем храма, и было у меня много скорбей в то тяжелое время непрерывных гонений на Церковь Христову. А тут еще и семейное горе: тяжко заболела моя жена. Жизни ее угрожала опасность, необходима была серьезная операция. Погруженный в свои невеселые думы, шел я зимой, утопая в сугробах, в храм на богослужение.

На душе было скорбно и тягостно: я терял мать своих детей, которых сам не смог бы воспитать.

Во мгле вечерних сумерек неожиданно обрисовалась какая-то фигура. Еще немного - и я узнал в этой фигуре Улиньку. Как я обрадовался ей в эту минуту.