Сергей Нилус: Жатва Жизни

Так и умерли Андрей с сыном под острой секирой праведного Божьего гнева...

Много развелось теперь на Руси святой святотатцев: только и слышишь, что там ограбили церковь, там убили церковного сторожа, а то и нескольких вместе; осквернили место святое не только кражей и убийством, а еще и невероятным по сатанинской злобе кощунством... Волос становится дыбом, как послушаешь или прочтешь, что творят теперь злые люди, озверевшие, утратившие в себе образ и подобие Божье!.. И пишут в газетах, и передают из уст в уста, что стынет след злодейский и нет над ними кары человеческой: ловко помогают злодеям бесы укрываться от суда человеческого!..

Пусть так. Не всегда тяготеющая Десница Всевидящего падает с такой быстротой и явной силой, как в рассказанном мной событии: Бог все видит, да иногда не скоро скажет. Терпит Господь: злодей пусть злодействует, тать пусть приходит, крадет и убивает... Но чем дольше терпит Господь, тем сильнее бьет, тем страшнее наказывает: до седьмого колена воровского семени тяготеет над ним карающая Рука Божья. И если бы можно было проследить жизнь тех отверженных, кто, по-видимому, оставлен без наказания за свое преступление, то – ей! увидали бы мы, что еще и при жизни их и до них достигла Десница Вышнего. И только тех, разве кто в злодеяниях своих достиг меры злобы сатанинской, кто уготован огню вечному, тот только оставляется без видимого наказания до страшного часа смертного, до Страшного Суда Божьего.

Господи, помилуй!..

Рассказать ли тебе еще, дорогой мой читатель, что вслед за горьким примером смерти Андрея Марина с сыном просится под перо мое, и что тоже произошло некогда на моих глазах, на глазах сотни свидетелей, больших и малых, в виду и в памяти того же родного моего села Золоторева? Боюсь утомить внимание твое, но еще больше боюсь скрыть дело Божье, совершившееся, – чувствуется мне, – не без участия великого заступника вдов и сирот, святителя и чудотворца Николая. Потрудись же, выслушай!

В том же, стало быть, родном моем селе и в то же, приблизительно, время, когда произошло рассказанное событие с пастухом Мариным и его сыном, в двух крестьянских семьях – Павлочевых и Стефановых совершилось нечто не менее знаменательное, а, пожалуй, и еще более грозное.

Село Золоторево Орловской губернии, Мценского уезда, в котором я жил и работал в течении восемнадцати лет и где я провел наездами свое раннее детство, юность и безвыездно часть зрелого возраста, село это делится на две половины, на 1-е и 2-е Золоторевские общества. Так стали называться эти половины со времени эмансипации, а прежде, по старинному, они звались по фамилиям помещиков, одна – Нилусовской, а другая – Пурьевской. В деревенском обиходе, по уличному, эти названия сохранялись еще до самого последнего времени, когда Богу было угодно вызвать меня на иное делание: крепко еще держалась в русском крестьянине привычка к старому патриархальному быту, и плохо мирилась она с казенной безжизненной нумерацией.

Теперь все стало не то: ко всему, видно, привыкать нужно...

Так вот, в Нилусовской половине, в 1893 или в 1894 году, точно не помню, дошел черед умирать одному домохозяину. Звали этого раба Божьего Максимом Косткиным. Был он еще человек не старый, годам, так, к 43-м, был полон сил и здоровья, но страдал одной слабостью – любил не ко времени выпить. И вот, опозднившись раз в кабаке, шел он ночью домой, да вместо того, чтобы попасть ко двору, попал в какую-то лужу, в ней заночевал, а домой приплелся только под самое утро. С этого утра захворал Максим; стал болеть, чахнуть да, проболевши так с полгода, и помер. За болезнь Максима и без того неисправное его хозяйство дошло до окончательного упадка, так что его семейным пришлось пойти под окошко побираться. Горя великого и муки мученической хлебнула тогда семья Максима, что называется, полной чашей; а была та семья ко дню смерти Максима немаленькая: сам больной хозяин, да баба-хозяйка, да семь девок мал-мала меньше; старшей – Таньке шел в то время пятнадцатый год, по ней второй, Аксютке, – двенадцатый, а за ними шли все погодки – кому 9, кому 8, а младшей было только два года. Максимова баба – звали ее Ульяной – с больным мужем да со старшей дочерью и тремя малолетками останется, бывало, дома, а Аксютка с двумя сестренками, что постарше, и пойдут себе "в кусочки" стучать под окошки христолюбцев:

"Подайте, милостивцы: Христа ради!"

И зиму-зимскую ходили побираться бедняжки. Что горя – то приняли они, разутые, раздетые, голодные в эту памятную для них зиму! Ангелы их хранители, видно, сберегли их, оттого и живы остались...