протоиерей Иоанн Толмачев - 1.Неделя Триоди Великопостной.

Какая ужасная картина падения человеческого! Можно бы подумать, что это страшный сон, который рассеется с наступлением дня; но увы — судороги голодного желудка явственно показывали, что это не сон, a действительность, и юноша, чтобы утолить свой голод, стал и питаться тем же, что служило кормом для его грязного свинского общества, именно рожками, которыми в южных странах откармливаются свиньи, и только в крайней бедности питаются и люди. [133] Это известные в ботанике Cегоtоnia siliqua, плоды рожкового дерева, в изобилии встречающегося в Сирии, Египте и на юге Европы. Своим сахаристым вкусом они скоро становятся приторными и действительно пригодны только для прокормления таких неразборчивых на вкус животных, как свиньи. Листья дерева иногда употреблялись в качестве письменного материала. Теперь ему не с кем было даже поделиться своим горем и оставалось выплакивать его одиноко — перед этим безучастным к нему, бессловесным обществом. Безмолвно, растерянным взглядом следил он за своим стадом, и по душе злополучного юноши невольно проносились все события его безумно загубленной жизни. Ему припомнился и родной отцовский дом, где он некогда был окружен любовью, довольством и почетом со стороны многочисленных слуг. Сам он теперь тоже слуга, но слуга голодный, униженный и отверженный всеми, a между тем в доме отца его и самые слуги пользуются довольством и сносным человеческим положением. И он с завистью вспомнил этих слуг. Как бы он рад был теперь занять в своем родном доме — уже не положение наследника сына (о чем он не смел и мечтать), a хоть положение одного из наемных рабочих!

В его душе началась страшная борьба. Не возвратиться ли ему в самом деле к отцу? Но при одной мысли об этом огонь стыда охватывал все существо, и ему страшно было предстать теперь перед лицом своего некогда любящего отца, которого он так глубоко оскорбил своим безумным поступком. Сердце судорожно сжималось, мысли путались в голове, и он не знал, что ему делать и на что решиться. Но голод и бедствие восторжествовали в этой страшной душевной борьбе, и несчастный юноша решился наконец возвратиться к отцу, чистосердечно раскаяться во всем и просить у него милости и прощения. И вот он голодный, грязный и оборванный « встал и пошел к отцу своему .»

Не трудно представить себе, в каком настроении и с какими чувствами шел он теперь обратно пешком по тому пути, по которому еще недавно с гордой беспечностью и безграничным самодовольством катил из родного дома на роскошной колеснице, запряженной дорогими быть может, великолепными египетскими скакунами. [134] Новейшие открытия показывают, что в древней Папестине пути сообщения были несравненно удобнее, чем в теперешней, разоренной и заброшенной стране, где почти совсем нет дорог, удобных для колесной езды Вот уже окрестности родной стороны; каждый холм, деревцо или источник напоминали ему сладостное время детства, — но теперь служили вместе с тем и страшным укором для него, и тем более он должен был страшиться и стыдиться знакомых людей, которые могли увидеть его теперь в этом бедственном и жалком положении. Что же скажут отец и брат? И злополучный юноша с трепетом сердца подвигался вперед, стараясь разобраться в своих путающихся от смущения и стыда мыслях и затвердить сочиненную им речь, с которой он намеревался обратиться к отцу.

Такое тяжелое душевное состояние свидетельствовало о силе и глубине раскаяния юноши; в нем бушевала возмущенная его собственной негодностью совесть, и если он опасался гнева и сурового укора со стороны отца, то это было лишь голосом его собственного сознания в том, что он вполне заслужил подобное отношение к себе. Но если он измерял гнев отца меркой своей собственной негодности, то он ошибся. Настрадавшееся родительское сердце уже давно потопило свой справедливый гнев во всепрощающей любви, и отец с тоской обращал свои взоры по направлению к той «далекой стране», где должен был находиться его несчастный юноша-сын.

По всему видно, что отец время от времени, пока было возможно, наводил справки о его житье-бытье, пока совсем не упустил его из вида. Какой же радостью затрепетало его сердце, когда до него дошла весть, что сын его, который был для него почти мертв, опять возвращается к нему! Он не мог более томиться ожиданием, и сам отправился к нему на встречу, и когда он увидел злополучного юношу в его бедственном положении — оборванным, изможденным и грязным, то еще более закипело в нем сердце и он «побежав, пал ему на шею и целовал его.» [135] Κατεφίλησεν т. е. целовал его много, покрывал его поцелуями. Пораженный такой глубиной любвеобильного сердца отца, юноша еще более смутился и, сжимаемый в горячих объятиях, быть может с рыданием лепетал затверженную им речь: « Отче! я согрешил против неба и пред тобой, и уже не достоин называться сыном твоим »… Он хотел добавить уже заранее приготовленную им просьбу: «прими меня в число наемников твоих», но отец не дал ему договорить этого. [136] Нельзя не видеть глубокой тонкости в психологическом анализе всей этой евангельской сцены. Недоконченпость этой заученной речи, так сказать задушенной в горячих объятиях, придает особенную трогательность всей сцене. Он немедленно приказал принести наилучшую одежду, одеть его, обуть и украсить перстнем; затем велел убить откормленного теленка для семейного пира и веселился со своими домашними о сыне, который для него «был мертв и ожил; пропадал и нашелся.» Какая поразительная картина бесконечного человеколюбия Отца Небесного, покрывающего Своим безмерным милосердием все прегрешения людей! [137] Новейший рационализм любит подыскивать евангельским притчам параллели в раввинском учении, с целью показать их зависимость от последнего; параллели действительно иногда есть, но они ограничиваются лишь внешним сходством, рядом с которым тем ярче выступает бесконечное различие по духу и цели. В одном из древнейших раввинских трактатов (Siрhé еd Fгiеdm. р. 35 a, y Эдершейма, II, стр. 262) есть также похожая притча, но совершенно иная по духу и характеру. В ней блудный сын выпускается из бедственного состояния рабства, но не для того, чтобы восстановить его во всех правах сыновства, a для того, чтобы сделать его тоже рабом, обязанным безпрекословно повиноваться во всем. Из притчи делается тот вывод, что послушание искупленного не есть послушание сыновней любви прощенного, a послушание, вынуждаемое правом и властью господина. Каким холодом и законническим бессердечием веет от этой раввинской притчи по сравнению её с евангельской притчей! Это две несоизмеримые противоположности, и сближать их между собой значит просто грешить против элементарных законов логики.