протоиерей Иоанн Толмачев - 1.Неделя Триоди Великопостной.

« У некоторого человека было два сына .» Отец, по-видимому, был богат, воспитал своих детей в полном довольстве и жил сладостной надеждой, что его сыновья сделаются для него источником радости и утешения в старости. Но, как часто бывает в жизни, ему готовилось тяжкое испытание и именно со стороны наиболее любимого им, наиболее лелеянного — младшего сына. Добрый по своей натуре, он не обладал достаточно сильной волей, чтобы бороться с искушениями окружающего мира, увлекся его соблазнами и, встречая, вероятно, любящий укор со стороны отца, решил удалиться совсем из родительского дома, чтобы беспрепятственно испить всю чашу земных наслаждений. Отец конечно горевал, уговаривал его, выставляя перед ним все неразумие его шага; но встретив решительный отпор со стороны несчастного юноши, наконец с болью в сердце и с надеждой на то, что сама жизнь с её испытаниями скорее образумит его, согласился выдать ему, согласно с его просьбой, приходящуюся ему часть имения. Как младший сын, он мог по закону получить только третью часть имения, так как две трети его принадлежали старшему брату, на которого возлагалось и все попечение о доме и семействе, в случае преклонных лет или смерти отца.

Добившись своей цели, юноша ликовал, и проведя еще несколько дней в доме отца, забрал всю свой часть имения, и «пошел в дальнюю страну.» Ему очевидно хотелось вполне насладиться своею независимостью — вдали от этих любяще-укоризненных глаз отца, и он быть может отправился в далекую Вавилонию с её изысканной роскошью, в Египет с его блестящей и пышной столицей Александрией, бывшей центром всего мирового круговорота, или в один из богатых финикийских городов, где жизнь била ключом и в избытке предлагала все, что только могло тешить и услаждать чувственную природу человека. Оказавшись среди этого совершенно нового для него мира, молодой человек всецело отдался этому морю бушующих страстей, и увлеченный вихрем удовольствий, забыл обо всем и с жадностью пил чашу плотских наслаждений, полагая, что в них то и заключается вся тайна земного счастья. Обладая значительной, дотоле не бывалой у него в руках суммой, он воображал, что ему и не прожить никогда этих денег.

Но распутная жизнь, конечно, быстро истощила его богатство, и прежде чем успел пресытиться наслаждениями, он увидел, что у него уже ничего нет, a вместе с тем от него не замедлили отвернуться и все те, кто помогал ему расточать свое имение. По юношескому легкомыслию, он мог думать, что это беда еще не великая, и он — еще полный сил — может найти себе достаточный источник не только для пропитания, но и для удовольствий. Но тут-то и постиг его высший урок. В стране сделался великий голод и, как это постоянно бывает в торгово-промышленных странах, он повлек за собой тяжелый кризис; дело оказалось в застое; повсюду началось сокращение рабочих рук, и богатый, веселый дотоле город сделался сборищем голодных, тщетно умоляющих или даже грозно требующих себе куска хлеба. Среди них оказался и несчастный молодой человек. Он начал терпеть страшную нужду, и не зная, как и чем пропитаться, « пристал к одному из жителей той страны », и умолял его — дать хотя какое-нибудь занятие, чтобы только не умереть с голода. При этом оказалось, что он — как баловень судьбы — не способен был ни к какому серьезному занятию, и житель готов был отказать ему. Но несчастный со слезами и неотступно умолял его, [131] На это указывает греческий глагол έχоλλήυη — «пристал», неотступно упрашивал, так что нельзя было отвязаться от него. и последний, — сжалившись над злополучным юношей, особенно если последний рассказал ему о своем неразумном поступке, — наконец взял его в качестве дарового рабочего — из-за хлеба, и « послал его на поля свои пасти свиней »…

И вот, этот любимец богатого отца, нарядный, выхоленный и благоухающий всякими модными мастями, беспечно когда-то бросавшийся золотыми и серебряными сиклями направо и налево, услаждавшийся раболепным прислужничеством и заискиваниями льстецов и всяких приживал, кружившийся в вихре всяких наслаждений — юноша оказался в обществе одних только грязных животных, и притом таких, самое название которых вызывало ужас и омерзение в душе всякого иудея. [132] Из этого чувства иудеи избегали даже самого названия этого животного и, когда нельзя было обойтись без него, употребляли неопределенное выражение: «некая вещь.» Кроме того пасти свиней иудеям запрещено было под страхом проклятия.