Зоя Крахмальникова - Слушай, тюрьма !

Тюрьма срывает покровы с мира. Земля оказывается маленькой песчинкой в ладони Бога.

За дверьми камеры по лефортовским мосткам грохочут сапоги надзирателей, слышатся чавканье и щелканье открываемых "кормушек" - кого-то берут на "вызов".

Я жду, когда откроется и моя "кормушка". Жду, и сердце мое вплывает в Божий мир, мир любви и света, где маленькой песчинкой трепещет Земля, слитая со своей тюрьмой и со своей камерой - временем и пространством, которые будут сожжены огнем, вызванным на себя человеком, ненавидящим Бога.

Непостижимый, невидимый, незнаемый мир, созданный из ничего Словом Божиим, мир, в котором жалкой песчинкой трепещет Земля, ожидая огня, обещанного Богом, вмещает невмещаемое: любовь Бога к человеку, свободу человека и смирение Бога.

Не может быть! Не может быть, что вот этот человек, который ведет меня на допрос, мерзко чавкая (чтобы предупредить других, так же, как он, ведущих на допрос других преступников, - мы не должны видеть друг друга), обладает свободой!

Мы с ним в тюрьме, он ведет меня на допрос, где от меня будут требовать, чтобы я ненавидела Бога.

Мы идем длинным гулким коридором, внизу часовой машет флагами. Это регулиров-щик, он следит за нашим продвижением, и белые флаги должны дать знак другим конвоирам, ведущим других зэков, когда мы уйдем в боковой отсек.

Это не похоже на военную игру, это не маневры, это - тюрьма. Она поставлена и усовершенствована свободой человека.

Мне это знание дается не сразу.

Мучительный проход по гулким тюремным коридорам, память сердца и ума, сонмы прошедших перед моими глазами людей, их речи, споры с друзьями и недругами, вопрошания заблудшего ума, иссохшей без живой воды души, разоблаченные и тайные обманы и многое другое, из чего складывается странствование по этой Земле, - все устремлено в конце концов к тому, чтоб в одно мгновение человек наконец понял, что такое свобода, этот непостижимый дар Бога, и на что она обращена.

Вслед за этим он обязательно узнает, даже если это произойдет накануне его ухода с Земли, что в этой короткой жизни свобода дана для действия, для выбора между ненавистью к Богу и любовью к Нему. В той, вечной жизни свобода, изжитая здесь, станет для души адом или раем. О, как несказанно прекрасен Твой, Господи, замысел о нас, жалких рабах Твоих, как возвеличил Ты человека, позволив ему выбрать Тебя!

За мной задвинулись врата ада. Огромные, черные, они внезапно сомкнулись почти бесшумно, и бездна поглотила меня. Ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь все до последнего кодранта (Мф. 5, 26), - сказал во мне мой трезвый голос. После того как, на сей раз уже не бесшумно, а с лязгом, закрылись еще одни врата - дверь камеры.

Бог раздвигал врата ада постепенно.

По мере того как я отдавала кодранты, Он снимал для меня, слой за слоем, кору, обнажая мир. Ворота в Лефортовскую тюрьму, показавшиеся мне вратами ада, так же как и двери камеры, были всего лишь вещественным знаком, символом закрытого отныне для меня мира. Мира, который я должна была вернуть Богу. Мира, в котором плачет моя дочь. Прощаясь со мной, она спрашивает: "Мы увидимся еще когда-нибудь с тобой?" Мира, где четырехмесячный Филипп, мой нежно любимый внук, внимательно следит за тем, кто делает обыск в его комнате, склоняясь перед ним своей незнакомой чернотой. Я знаю, что это - первая бессонная ночь в его жизни (я помню такую же ночь, мне восемь лет, 1937 год, в харьковской квартире идет обыск, арестован мой отчим, впоследствии реабилитированный посмертно).

Этот мир - о, сколько в нем - я должна отдать до последнего кодранта, чтобы выйти отсюда. Но отсюда совсем не значит "из тюрьмы".

Тюрьма сама принадлежит этому миру. Мир не бывает без тюрем, а христианство не бывает без креста. Я знала, что это так, но знать и жить не одно и то же.

У нас нет языка, кроме языка Священного Писания и священного языка молитв, чтобы описать жизнь души, проникающую в мир с открытыми вратами, со сброшенной корой.

Надо выйти из себя, чтобы обрести этот язык, покинуть себя внезапно и с содранной кожей, с душой, сбросившей кору, усвоить другой язык.

Там, вне себя, мы начинаем говорить иными языками Богу и друг другу.

Я не знаю, как Бог открыл эти врата (нет, не лефортовские, не о них речь, все тюремные врата открываются и закрываются в этом мире, в этом времени).

Для меня это было сотворением мира, мановением Божьего слова, наполнившего все во всем во веки веков; кора сжалась, сгорела и обнажила сокрытый до сих пор от меня мир.