Иоанн Наумович - Путеводитель доброй жизни (Страх божий, Мудрость, Трезвость, Труд)

- Ведь у тебя, любезный Янкель, семь дней в неделе, сказал помещик. - Эти два-три часа не принесут большого убытка.

- Вельможный пан, - отвечал Янкель, низко кланяясь, - вы умный человек, вы сами знаете: эти часы в воскресенье стоят мне дороже всей остальной недели! Ей-богу, по совести говорю, ежели у меня отнимут эти часы - аренда не стоит половины денег!

- Ну, ну, - говорит пан, - успокойся, Янкель, я поговорю со священником.

- Пожалуйста, поговорите! Я бедный еврей, так шутить не годится! Еврей ушел, и тут у барина с моей женою начался разговор в таком роде: Янкель, мол, совершенно прав - он может разориться, а аренда корчмы приносит имению чистого дохода полторы тысячи рублей. Зачем учить мужика? Он до тех пор только и хорош, покуда остается темным. Как только мужик выучится, он не станет слушать ни барина, ни священника, перестанет работать, разленится, и всем будет худо - и пану, и священнику, и ему самому, мужику. Так говорили барин, барыня и бывший у них гость какой-то, а жена моя, по простоте, во всем им поддакивала. Порешили на том, что жена уговорит меня не созывать более народ на собеседование, и любезный пан сказал ей на прощание, что приглашает батюшку в следующее воскресенье после обедни пожаловать к нему - позабавиться игрой в карты. Приходит жена моя домой и рассказывает мне все это. "Ну так как же? - спрашивает, пойдешь к ним в воскресенье?"

- Нет, - отвечаю - не пойду, не могу пойти. Пойду в церковь.

- А знаешь ли, чем это пахнет?

- Знаю: потерей панских милостей. Правда, хорошо, очень хорошо нам здесь жить с этими милостями. Но скажи мне, милая, зачем я здесь? На то ли меня здесь поставили, чтоб я удерживал народ в невежестве, в безнравственности, в диких, бессмысленных нравах и обычаях и во всех мерзких грехах, или же на то, чтобы я старался извлечь его из этой тьмы, старался растолковать всем, как они должны жить и что делать, если хотят быть людьми, а не скотиной, жить для Бога, для себя и для души своей, а не для пана, еврея и водки? При этих словах жена затряслась вся от страха: "Недолго же мы с тобой были счастливы, недолго! Пропала теперь моя бедная головушка!" И верно, чуяло беду ее сердце: с того дня мы оба стали несчастны. Но что мне было делать? Иначе поступать я не мог!

- Маша, - говорю, - не плачь: у сирот есть Бог Он нас не оставит! Вижу уж, что нам не жить здесь, но есть и еще помещики - не такие, как здешний, который из грязи - в князи, а настоящие дворяне, сердцем помягче, душой поблагороднее: найдем где-нибудь другой приход. А пойти на попятный я не могу, это бы меня убило. Отрекшись из-за панских милостей от своего долга, я не смел бы поднять глаз пред прихожанами, стыдился бы малого ребенка.

- А вот другие живут же с панами мирно и благоденствуют!

- И я тоже хочу жить мирно: но я ведь не лезу в его помещичьи дела, так и он не смеет распоряжаться у меня в церкви.

- Ты погубишь нас, погубишь! Тебя зашлют в какойнибудь беднейший приход!

- Так оно и будет. Но скажи мне, дорогая, разве все наше русское крестьянство, а хоть бы и эти тысяча двести душ моих прихожан, Господь Бог создал для панов и евреев? Разве они затем живут на Божьем свете, чтобы их луженые глотки еврей и пан причисляли к своим верным доходам? И я должен смотреть на это спокойно, должен сказать: "Да, вы не люди: стало быть, вы и не христиане?" Но этими словами я не мог переменить ее мыслей. На другой день она едет жаловаться на меня своим родителям. Приезжают тесть с шурином и жестоко пробирают меня. Тесть, старик "опытный", говорит:

- Александр, мы все понимаем, но надобно иметь ум. Помолчи немного, посиди смирно.

- Да и чего ты этим добьешься? - заговорил шурин. Того только, что на твое место пришлют другого, незнакомого, и народ хуже еще, пожалуй, станет пьянствовать. Ты себя погубишь, а преемник твой, может быть, человек недостойный, получит отличное место, - вот и весь итог твоей затеи. Так они меня загоняли, так измучили, что я обещал им быть в воскресенье у помещика и играть в карты. Тесть с шурином уехали, жена успокоилась, опять все стало ладно. Но совесть моя не успокоилась, - нет, на душе еще тяжелее стало. На другой день ранехонько приходит сам господин Янкель, мужчина видный, осанка важная, - таких евреев мне редко доводилось видеть. Остановился у порога, поклонился почтительно и окинул меня взглядом с ног до головы.

- Что скажете хорошего? - спрашиваю.

- Меня зовут Янкель, я у здешнего помещика держу в аренде корчму вот уж, в добрый час вымолвить, тридцать лет кряду. Я был у пана: они приказали низко вам кланяться и просят, чтобы ваше преподобие новых уставов не вводили.