Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Средневековая ученая деятельность - скорее философская, нежели естественнонаучная работа. Предельно индивидуализированная, хотя и ориентированная на выявление в слове смысла (пусть даже и смысла естества), она, будучи работой практической, ассимилирует мистические формы средневекового личного существования, ибо, по Марксу, "все мистерии, которые уводят теории в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 3). Это и есть прежде всего ученая учительско-ученическая - практика.

Эпоха европейских средних веков особенно ярко свидетельствует о своих книжно-ученых возможностях в IV-XII веках. Их и следует поставить в центр повествования, поскольку именно тогда окончательно сложились основные "ученые" традиции, запечатленные в самостановлении Августина, Алкуиновом умении учить, Абеляровой ученой критике текстов и, снимающей эту ученость, францисканской школе праведной жизни. Ученые книжники именно этих веков и есть главный наш предмет, который, если он хочет таковым быть, "должен быть взят, - согласно Марксу, - в наиболее развитой форме..." (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 12. С. 731-732). Он, этот предмет, представленный в учительском деле, как раз и выступает в своей "наиболее развитой форме".

В каком же деятельном качестве должен быть запечатлен ученый человек IV-XII веков? Конечно же, размышляющим над тем, как выучиться по ту сторону лежащему смыслу с помощью всяческих учено-учебных приемов, ради этого смысла и замысленных и пущенных в дело. При этом свет (и цвет) есть та словесно-вещественная реальность, которая осуществляет средостение смысла и слова о нем, данного в приеме (Иоаннов свет). Но также и свет физический. Правда, проблема эта дает о себе знать в последующие - XIII-XIV - века, когда собственно учительское дело Алкуинова типа обернется опытным овеществлением запредельных смыслов. И тогда эта проблема предстанет в микрообразах частной деятельности средневекового ученого искусника (потому что ученый человек - всегда еще кто-то): опыт внешний и опыт внутренний, сопровождаемые созерцательным наблюдением над демиургически изобретаемыми вещами у Роджера Бэкона; классификация всех вещей подлунного мира в естественной истории Альберта Великого; оперирование с веществом и размышление о его природе одновременно с выходом на созидание алхимического космоса, еретически противостоящего официальной вселенной как результату божеского творения.

Но за этими природопознающими частностями угадываются социальные устремления энциклопедистов-синтетиков. Если Роджер уповает на восстановление раннехристианского образа жизни, как бы реставрируя нравственный августинизм, очищая схваченное порчей современное ему христианство, то Альберт домысливает (примысливает) к XIII столетию сразу две вещи: Аристотеля-естествоиспытателя и магическое чернокнижие, христианизируя эту окраину культурного средневековья. Тайновидец Раймонд Луллий осуществляет ход, противоположный Альбертову: представляет оккультный космос - изобретенный, творческий - в виде христианского образца.

Завершителем "суммарного" энциклопедизма предстает Фома Аквинский, осуществивший "постриг" Аристотеля, отняв его тем самым у аверроистов-перипатетиков. Так было положено начало прочтения природы как священной книги. Данте - поэтический выразитель всех чаяний средневековья.

Итак, Роджер, Альберт, Раймонд, Фома, Данте, взятые в своей ученой ипостаси, не выдерживают критики в качестве ученых людей средневековья, потому что они - не столько выявители-высветлители смысла, сколько создатели собственных смысловых конструкций для постижения чего-то, предстоящего их чувствам, разуму и интуиции. Они, эти люди XIII-XIV веков, осуществляют работу по достройке к средневековому собору новых притворов во имя спасения целого. При этом прямые "свидетельства души" (кроме Данте, конечно) здесь не нужны. Однако спасение может состояться лишь тогда, когда и впрямь осуществится самоусреднение - без зазоров, в точности, впритык. Но насколько это осуществилось? Совершенно очевидно, что даже XIII век - уже не век собственно средневековой книжно-учительской учености. И люди его - вовсе не те ученые книжники, о которых шла речь. Это скорее ученые европейских средних веков, утратившие - или почти утратившие - атрибутивную окраску собственного имени. И потому ни эти века - XIII- XIV, ни его люди, сколь бы учеными они ни были, не войдут в наш рассказ. Речь не о них. Но в виду их, у них же и на виду. Граница - за ничейной полосой. За Франциском, который и в самом деле ничей, потому что принадлежит всем, что предположено заранее, хотя и должно быть проверенным.