Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Вещь в меру своего совершенства приобщается к свету. А человек познает вещь в ее возможности быть созданной. Собственно, мир сотворен светом. Но полнота божественного светолития убывает в ряду начал вещественного мира. Огонь - Воздух - Вода - Земля.

Но свет в сотворенной им вещи может быть уловлен чувственным зрением (не оком разума) только в виде цвета, выявляющего вещь. Августин: "Царь цветов - свет". Еще раз Псевдо-Дионисий Ареопагит: "Янтарь, как нечто златовидное и сребровидное, означает немеркнущий, неистощимый и неизменяемый блеск, как в золоте и как в серебре, - яркое, световидное небесное сияние". Янтарь - предмет петрографии - учит. Вместе с тем это описание янтаря какое-никакое, но познание вещи через её цветовую выявленность, рвущуюся к свету-слову как творцу янтаря. Свет не изобразим, но реален, ибо цвет вещи на свету оживает. Оживает и сама вещь, обретая динамическое бытие. Свет "повсюдный блеск", создатель и учитель всего. Осмысливатель вещи. Осветитель-освятитель мира творений.

Свет - субстанция, не дающая тени. Свет может быть определен отрицательно - как отсутствие тени. Синяя тень неба, по точному замечанию И. Е. Даниловой, - не тень, но отблеск небесного света. Тень, явленная в высшей своей степени, есть тьма, мрак, но именно из мрака как отсутствия света (или как им чреватого) вы-свечиваются, вы-ясняются все вещи мира. Свет, таким образом, есть формообразователь вещей, податель - точнее, делатель - форм. Цвета - вариации светоформы.

Свет - начало, творящее из ничего, то есть из мрака. Свет творит оформленную вещь из материи, имя которой - отсутствие света. Тень как бы сотрудник света, вместе выявляющие вещи мира.

Но как всему этому научить? - Надо озвучить предмет - нанести блики физического света вместе с оптическими аксессуарами на словесно-знаковые клише обыденного - религиозного - сознания христианской культуры. Гонорий Отенский рассматривает, например, оконные стекла, пропускающие лучи света, как "души отцов церкви, божественные вещи во тьме, будто в зеркале созерцающие". Взыграние смыслов. Аллегория здесь - как бы учебное средство, а воспринимается витраж, - точнее - способ образования этого витража с помощью света, вытесняющего тень.

Тварный свет Августина обретает физическую определенность физическим освещением, но при этом не утрачивая собственного первородства божественной светозарности. В пределе: цвет как физическая краска. Но это уже вовсе иные времена.

Еще раз: учительская "ученость" средних веков - это прежде всего слово о слове, выработанное в качестве приема, обращенного к смыслу для наведения на этот смысл. Смысл в виде слова. Но за индивидуальным, лично изобретенным приемом сияет в своей светосмысловой непостижимости сокровенный смысл, должный в идеале стать лично постигнутым, продолжиться в Мастере. И вместе с тем - засвидетельствовать Первослово-смысл, причаститься к нему. Реалистическая утопия сиюминутно - здесь и теперь - живущего Мастера. А свет и есть конструктивный принцип, Иоанново слово-свет-смысл, слагающий прием, но и тот свет-смысл, ради которого этот прием создан: для ума - разума разумения - умения.

Светозарная средневековая невозможно-возможная ученость учительство...

СКАЗАНО: "в виде слова". Вид и голос. Зрение и слух. Свет и Слово... Здесь необходим еще один пласт материала, также укорененный в Евангелии от Иоанна - в этом, можно сказать, первом уроке учительско-ученического научения.

Иоанн Дамаскин: "Не люблю ничего своего". А вот Альберти обходится "без всяких наставников и без всяких образцов". Почему? Потому что для средневекового человека за "видимыми и чувством постигаемыми вещами" - мир "невидимого и умосозерцаемого" (Василий Великий). А этот мир - божественное слово, раз и навсегда данное. И потому любое свое слово об этом слове - как бы искажение божиего слова. Вместе с тем - множество собственных, лично-уникальных слов-приемов, дабы уловить всеобщий божественный смысл для всех, Иисусов смысл, тождественный уникальной жизни того, чей этот смысл, жесту-слову Иисуса Христа. Что же до дерзкой гордыни ренессансного Альберти, то она - вне этой драматической коллизии, ибо равна самой себе. В таких вот ножницах пребывает средневековая ученость: выработка слов-приемов, которые можно взять лишь на слух. Глаза при этом следует закрыть, ибо сосредоточенному вслушиванию физическое всматривание мешает: нужно всматривание духовное - "очами души". Слово на плоскости не изобразимо. Оно объемно, потому что дано слуху. Только в слухе слово видно - может быть показано и увидено. (Современный композиторский сленг: "Я вам сейчас покажу новую песню".) И тут уж слово за слово: возможность последовательного - шаг за шагом - просветляющего научения. А вид, нанесенный на плоскость, поучает, но не учит. Он квазиодновременный, если только не развернут в поступательно движущуюся проповедь. Рисованные жития средневековой живописи выходят из этого затруднения, представляя себя на плоскости квазиодновременно. (Для нас изображения эти последовательны: они - слово за словом, движущиеся от слова и идущие к Слову же.) Метафора самоценного мига - лествица иерархически нисходящего преподаваемого Слова.