Томас Мертон - Внутренний опыт

Иначе говоря, только любовь пробуждает внутреннее «я», а любви не может быть там, где нет «другого», которого можно любить. Более того, человек не может пробудить своё внутреннее «я», любя одного лишь Бога – нужно любить и других людей. Здесь снова необходимо движение трансцендирования, возносящее дух над «плотью и кровью».

Возвысившись «над плотью и кровью», любовь не становится ни бледной, ни бесстрастной, но любовь, в которой страсть возвышена и очищена самоотверженностью, перестаёт повиноваться природному инстинкту. Водимая Духом Христа, такая любовь ищет блага для другого, а не удовольствия или сиюминутной выгоды для себя. Более того, не разделяя более своей выгоды и выгоды ближнего, она пребывает в любви ради самой любви и стремится к истине во Христе не потому, что та ей желанна, а потому, что та истинна и блага сама по себе. Такая любовь одновременно есть высшее благо и для нас, и для других, и в такой любви «все едино» (Ин. 17:21).

Тщетно искать пробуждения и реализации внутреннего «я» в простой изоляции. Впрочем, некоторое уединение может быть необходимо, если мы хотим воспользоваться преимуществами одиночества, – лишь бы только мы стремились к нему ради высшего единства, в котором наше одиночество не исчезает, а достигает совершенства, потому что на этом уровне уже нет места манипуляции любовью посредством низости или лести. Одиночество необходимо для духовной свободы. Но обретённая свобода должна быть поставлена на службу любви, в которой нет ни рабства, ни подчинения. Простое бегство от людей, без претворения свободы в действия, может привести лишь к духовному застою, подобному смерти, в котором внутреннее «я» никогда не пробудится. Внутри нас не будет тогда ни света, ни голоса – только мрак и гробовое молчание.

Единению, происходящему внутри и поверх нашего глубинного, одинокого «я», противостоит бегство внешнего «я» в собственные глубины, которое не освобождает нас, а порабощает и делает невозможным настоящее общение с внутренним «я» другого. Возможно, говорить о глубинах внешнего «я» значит заходить слишком далеко. Но я хотел подчеркнуть, что углубление в бессознательное, где гнездятся невротические и психотические расстройства, в действительности есть движение нашего внешнего «я», не ограниченного рамками сознания. Внешнее и отчуждённое «я», о котором я говорю, одновременно поверхностное и укоренённое в бессознательном, рифмуется с фрейдовским «сверх-я» – инфантильным и интравертным суррогатом сознания, – а также с «подсознанием» – набором стимулов к удовольствию или к разрушению, автоматически срабатывающих в ответ на внешние раздражители.

Думаю, сказанного вполне достаточно, чтобы объяснить ложный мистицизм и псевдорелигиозность, когда человек вместо глубин истинной свободы и духовности опускается в более тёмные слои внешнего «я», по-прежнему отчуждённого и находящегося в подчинении у внешних сил. Отношения между ложным «я» и внешним миром пронизаны и извращены тяжёлым, псевдомагическим принуждением. В отличие от свободного, непосредственного внутреннего «я», которое легко и доверчиво, без задних мыслей и заботы о себе, открывается навстречу другому, ложное «я» одержимо навязчивой идеей магической власти над другими людьми и толкует дурные «знаки», которые оно видит повсюду вокруг себя, в угоду своим раздутым страхам, вожделению и властолюбию. Истинная христианская любовь задыхается в такой атмосфере, и созерцание здесь невозможно. Всё во внешнем «я» тяжело, угрюмо, сдвинуто со своих мест и затянуто пеленой, хотя оно и воображает себя озарённым сверхъестественным светом. В действительности, здесь царят опасная жажда власти, наваждения и апокалиптические угрозы, духовное сладострастие и мистицизм, замешанный на похоти.

Подобно тому, как все здравые люди так или иначе ищут пробуждения своего внутреннего «я», все приемлемые религии стремятся создать условия, при которых члены религиозной общины могли бы подняться над ней и над собой, чтобы обрести и себя, и друг друга на более высоком уровне. Это означает, что все действительно духовные религии нацелены – по крайней мере, в их глубине – на пробуждение личности и общины в созерцании. Но те формы религиозного и обрядового благочестия, которые растеряли породивший их импульс, склонны чем дальше, тем больше забывать о своей созерцательной цели и абсолютизировать обряды и форму, придерживаясь их ради них самих или ради того, по существу, магического воздействия, которое те якобы оказывают на Того, на Кого они направлены.