Андрей Кураев - Трудное восхождение

Я могу не видеть этих даров, могу с осуждением или презрением, с холодным равнодушием относиться — на уровне эмоций — к этому человеку. Но догмат напоминает моему разуму: в этом человеке, в каждом человеке не меньше глубины и тайны, чем в тебе самом. Почти же не его дела в мире, почти Божие дело в нем — образ, подаренный ему Богом. Или если я поклонился при встрече человеку, я тоже совершил языческий обряд? Но тогда Соломон был язычником, ибо, даже будучи царем, кланялся своим гостям (3 Цар. 1, 47). И Авраам, ибо и он кланялся народу (Быт. 23, 12), и Корнилий, поклонившийся апостолу Петру (Деян. 10, 25).

То же ли самое Бог и те заповеди, которые Он дал Моисею? Нет. Но как же пророк Исаия восклицает: “И на закон Его буду уповать” (Ис. 42, 4)? И Давид признается — “как люблю закон Твой” (Пс. 118, 97). И уж не нарушает ли заповедь “Богу одному поклоняйся” тот же Давид, когда говорит: “Поклонюсь святому храму Твоему” (Пс. 5, 8)? Конечно, нет, ибо все, что напоминает о Боге, достойно благоговейного отношения.

Свой образ благочестия нельзя навязывать другим — но и подозревать в других худшее без всякой попытки понять мотивы их действия является не чем иным, как фарисейством. И с главной заповедью Евангелия — заповедью любви — трудно совместима практика обвинений других христиан в язычестве только за то, что они иным путем выражают свое благоговение перед тем же Единым Господом.

Можно ли, глядя на звезды, славить Творца? Можно ли, глазами взирая на земное, умом воспевать Небесное? Вопросы риторические, и всякий верующий ответит на них решительным “да”. А раз можно — значит, творение может быть посредником между Богом и человеком. И природа может быть посредником в религиозном устремлении человека, когда своей красотой и величием исторгает из его сердца молитву к Создателю, Но если человек будет почитать космические силы и стихии за Бога, тогда он превратится в язычника, ибо тварь для него встанет на место Творца (Римл. 1, 25).

Другое дело, что в ветхозаветные времена зримая икона Бога была невозможна. Но во Христе Бог стал един с человеком — и если Христос есть Бог и Христос был видим, то, значит. Он стал изобразим.

Евангелие описывает жизнь Христа словами, художник — красками.

Станет ли протестант держать Евангелие в непотребном месте? Будет ли он в страницы Библии заворачивать бутерброды, а саму Библию использовать в качестве подставки для каких-нибудь домашних нужд? И осудит ли он желание человека, который, прочитав Евангелие, от сердечной радости и благодарности поцелует дорогую страницу? Почему же эти чувства нельзя проявить перед ликом Христа, написанным иным способом? Или критики православия всерьез считают, что мы кланяемся дереву и краскам? И ждем помощи не от Бога, а от деревянной доски?

И если это понятно, то не вспомнить ли слова Блаженного Августина, который так описывает в “Исповеди” свои переживания в тот момент, когда он понял, что его прежние нападки на Церковь безосновательны:

“…я покраснел от стыда и обрадовался, что столько лет лаял не на Православную Церковь, а на выдумки плотского воображения. Я был дерзким нечестивцем: я должен был спрашивать и учиться, а я обвинял и утверждал… Учит ли Церковь Твоя истине, я еще не знал, но уже видел, что она учит не тому, за что я осыпал ее тяжкими обвинениями”.

Однако подобного рода богословские сопоставления возможны только при наличии доступа к духовным знаниям.

Увы, годы религиозной свободы в России лишь посеяли во многих убеждение в том, что религия (всякая, и в частности православная) — это хорошо. Чего именно там такого хорошего — об этом пока в средствах массовой коммуникации разговора не ведется. О православии можно говорить только в двух интонациях: либо чисто этнографически (в стиле “сегодня туземцы этой страны празднуют такой-то праздник, который по их верованиям означает то-то”), либо скандально (Патриархия и КГБ, Патриархия и музеи. Патриархия и зарубежная Церковь и т. п.). Реального рассказа о православных законах духовной жизни, о том, что происходит с человеком на путях духовного становления, что ему там угрожает и на что он может опереться, то есть собственно о православии, а не о его “культурно-историческом значении” серьезной речи пока так и не было. Естественно, что в этих условиях можно легко распространять любые мифологемы и о православии и о протестантизме.

Само же распространение протестантизма в России сопровождается утверждением двух мифологем: протестантизм более демократичен и он лучше подходит к рыночному обществу… На эти мифологемы работает более объемлющий стереотип: раз западное, значит, хорошее…