Алексей Бакулин - Книга встреч

Хорошо, пусть живописец. Но вместо того чтобы поступить в Академию художеств (а средства на это у отца имелись), Алексей учится мастерству у некоего Пахомыча. Что за Пахомыч? Откуда? Где сам учился? Неведомо. Кажется, Венецианов опять взбунтовался: не хочу, мол, как все, через Академию, хочу по-своему. Во всяком случае, сей Пахомыч своё дело сделал исправно: воспитал великого русского художника.

Став живописцем и переехав в Петербург, Алексей Гаврилович немедленно связался с будущими декабристами (а как же иначе!) — с Кюхельбекером, главным образом, и начал издавать «Журнал карикатур в лицах» — то есть журнал, в котором ничего, кроме карикатур, не было, и презлых карикатур, и на весьма высокопоставленных особ. Журнал дошёл до самого царя, и Александр Благословенный лично (!) выбранил юношу, сказав что-то вроде: «Служишь в своём почтовом департаменте, вот и служи, а в большую политику не лезь!» Это можно было расценивать как первый крупный успех.

Всё же нужен был какой-то диплом, какое-то официальное признание. Пришлось скрепя сердце ползти в Академию художеств и писать портрет тамошнего инспектора в окружении учеников. За это отступление от принципов ему присвоили звание академика, и на этом всякое сотрудничество с Академией прекратилось.

Примерно в те же годы Венецианов принял участие в известной акции петербургских интеллигентов: освобождении от крепостного рабства юного Тараса Шевченко. В этой операции Венецианову было поручено задобрить хозяина будущего Кобзаря, помещика Энгельгардта. Как задобрить? Конечно, написать его портрет, и, конечно, бесплатно. Крепостнику портрет понравился, и он согласился выпустить раба на волю, но — ещё две тысячи сверху. Как известно, Шевченко был успешно освобождён. Известно и то, чем он отплатил великороссам за это доброе дело: в своих самодельных стишках он всю жизнь поливал грязью Россию, русский народ, русского царя и русскую веру.

Но Венецианов пока не знал, какую дорожку выберет Тарас Григорьевич, и очень радовался своему благодеянию. На волне этой радости ему пришло в голову не ограничиваться одним Тарасом, а поездить по России, по глубинке, по деревням, поискать, нет ли где ещё таких же самородков, талант которых гибнет без должного развития. Вот бы собрать таких хотя бы десяток и открыть собственную школу! Нет, зачем школу? Академию!

Правильно: свою собственную, исконно русскую Академию! Пусть они там, в Петербурге, изучают древних греков и средневековых итальянцев, пусть перерисовывают мёртвые статуи и копируют чужие полотна. Нет, мы пойдём другим путём: мы найдём своих, русских Аполлонов, Диан и Венер, мы будем учиться не на музейных экспонатах, а на живой, русской натуре. Мы создадим свою мифологию и свой собственный канон!

Обуянный такими великими замыслами, Венецианов покупает себе деревеньку в Тульской губернии и начинает потихоньку собирать туда юные крестьянские дарования со всей России. Одновременно он много работает, пишет, рисует: назвался груздем — полезай в кузов, покажи, как может художник обходиться без древнегреческой подсказки, найди русский канон красоты и русскую манеру живописи! В своей работе художник не щадит ни себя, ни своё кровное имущество: известна история, как для того чтобы лучше изобразить гумно, Алексей Гаврилович приказал отпилить на своём собственном гумне целую стену — чтобы обзор был шире, чтобы свет правильно падал и т. д.

Много говорилось о загадках картины «Весна. На пашне». Зоркие художественные критики быстро (через 150 лет) заметили на ней ряд несообразностей: крестьянка, ведущая коней, непропорционально высока, упряжку она ведёт так легко, словно кони бумажные, одета она не как работница в поле, а как невеста на свадьбе, и тому подобное… Многие догадались: это не ошибки, — это художник нарочно так задумал… А почему? А что он имел в виду?

А это Венецианов согласно своему замыслу создавал новую русскую мифологию: здесь не просто крестьянка изображена, здесь сама Весна идёт русским полем, благословляет мужицкий труд и насыщает землю живительной силой…

Вот картина «Жнецы»: мать с сыном на минуту отвлеклись от работы и с тихой радостью рассматривают двух бабочек, доверчиво присевших на ладонь крестьянке. Усталые, обгорелые на солнце и не очень-то красивые лица героев, лёгкие летние сумерки, несжатая рожь на заднем плане, два серпа точно в скобки заключают всю композицию, придают ей, как это говорится, «знаковость», законченность иероглифа, символа. Разгадывайте сами этот символ, — он многозначен и не прямолинеен…