Клайв Льюис - Письма к Малькольму

У тебя, впрочем, другая трудность: мертвые находятся вне времени.

Откуда тебе это известно? Разумеется, я верю, что быть Богом — значит радоваться бесконечному настоящему, где ничто еще не ушло и ничто не придет. Значит ли это, что мы можем сказать так (или почти так) и о святых, и об ангелах? Вполне возможно, что для мертвых время течет иначе, чем для нас: имеет, так сказать, не только длину, но и ширину. Мы сами уже в этой жизни можем отчасти познать подобную ширину, когда учимся делать больше одного дела сразу. Не исключено, что;ця них ширина увеличена: прошлое, как и у нас, всегда становится прошлым, но каждый момент настоящего вмещает гораздо больше, чем у нас.

Я чувствую (подумай, вдруг это нечто большее, чем просто чувство?), что пребывание умерших праведников вне времени несовместимо с воскресением тела.

Опять — таки, мы ведь уже решили, что, о ком бы мы ни молились, причины, которые приведут к осуществлению того, о чем мы молимся, или исключат это, уже действуют. Цепь таких причин уходит, наверное, к сотворению мира. Причины, которые сделали болезнь Джорджа неопасной, уже действовали, когда мы о нем молились. И наоборот, будь она опасной, действовали бы другие причины. Вот почему я думаю, что наши молитвы услышаны или не услышаны в вечности. Согласование духовной и физической истории мира совершено в самом акте творения. Наши молитвы и другие свободные действия становятся нам известны лишь тогда, когда мы к ним приступаем. Но с точки зрения вечности они вписаны в партитуру великой симфонии. Они не «предопределены»: слог предизображает вечность в виде каких — то древних времен. Мы не способны ощутить нашу жизнь как бесконечное настоящее в очах Божьих, то есть в нашей глубинной реальности, но мы вечны. Когда я говорю, что мы «во времени», я не хочу сказать, что мы каким — то невероятным образом оказались вне того бесконечного настоящего, в котором Он видит нас, как Он видит все. Просто наша тварная ограниченность такова, что нашу, в своей основе вневременную, реальность мы можем ощутить лишь через последовательные события.

Вообще, мы с самого начала неверно поставили вопрос. Вопрос не в том, можно ли считать мертвых частью вневременной реальности. Они — часть такой реальности; часть ее и вспышка молнии. Вопрос скорее в том, разделяют ли они божественное восприятие вневременности.

Скажи Джорджу, что я буду рад. Встречаемся у меня в 7:15. Когда нет особого повода, мы не переодеваемся к обеду.

Бетти права — «все о молитве, да о молитве, и ни слова о практических вещах. Какое занудство! Можно подумать, что это переписка двух святых».

Скачано метко. Но я не думаю, что мы ведем себя по — ханжески. В словах, в прозе всегда есть преувеличение. Только поэзия может говорить настолько тихо, что слышен шепот мысли («легчайший ветерок, и легче быть не может») [60] Джефри Чосер «Птичий парламент», 201. . Однажды я попробовал описать тебе такую малость — крохотные букетики преклонения, которыми я порой выражаю свою радость. И вот я вижу, что на бумаге они смотрятся куда значительнее, чем они есть на самом деле. По правде, язык мой недостаточно слаб, чтобы выразить слабость моей духовной жизни. Ослабь я его, он перестанет быть языком. Как с газовой горелкой: нельзя до бесконечности убавлять огонь, он гаснет.

Столь долго рассуждая о молитве, мы, боюсь, создаем впечатление больших молитвенников, чем мы есть. Остальная часть нашей жизни, которая часто оттесняет молитву на поля страницы, а то и вовсе на другую страницу, не упоминается. Ошибка в пропорции вырастает до размеров лжи.

Будем, наконец, чистосердечны. Молиться скучно. Извинения, чтобы не молиться, найти легко. Когда кончаешь молиться, испытываешь облегчение и чувство праздника на целый день. Начинать неохота, заканчивать приятно. Во время молитвы может отвлечь любой пустяк, чего не скажешь о чтении романов и разгадывании кроссвордов.

И ведь мы не одиноки. Недаром молитвы постоянно налагают в качестве епитимьи.

Странно, что эта неохота молиться не привязана к периодам засухи. Вчерашние молитвы могли быть легки и возвышенны, а сегодня они бремя.

Плохо даже не то, что нам жалко уделить долгу молитвы побольше времени. Плохо то, что мы вообще считаем ее долгом. Мы верим, что созданы, «чтобы всегда славить Бога и радоваться Ему». Но если немногие, совсем немногие минуты общения с Богом для нас не наслаждение, а бремя, что тогда? Будь я кальвинистом, я бы отчаялся. Что делать с розовым кустом, которому не нравится приносить розы? Наверное, ему лучше хотеть?