Сергей Алхутов - Возвращение Заратустры

Однако пока не обретена тобою вера в то, что любое поведение есть лучшее из доступного, наилучшее твоё — быть гвоздём и иметь остриё. Ибо и не иметь такой веры есть наилучшее из доступного — пока не подступишь к ней вплотную.

Верящему же в плохое поведение и в то, что можно вести себя плохо, скажу я так: и твоя вера есть лучшее, во что можешь ты верить, и тем она хороша. Разве я торговец, что продам тебе лучшую веру, или проповедник, что обращу тебя к ней? Воистину, верь в своё и будь собой — ничего не нужно от тебя Заратустре.

Вот только есть где-нибудь в мире человек, которому завидует даже и Заратустра. Это тот, о ком не скажешь уже: он ведёт себя, но лишь: он идёт”.

Так писал Заратустра.

“Воля есть вес и смысл, под действием которого устраивается вещество и салат мира кругом и спиралью — а подчас и кружевом. Но воля есть не всегда.

Когда человек ходит перед богом — есть ли у него воля и стремление к богу? Однако нашёлся некто, который, как это говорят, поотстал. И он шёл за богом и думал: вот, поймаю бога и съем, и буду всегда с ним. И думал: скормлю также другим, говоря: сие есть тело добра и зла.

Но бог прогуливается и оставляет добро и зло позади. И кто же теперь перед ним? Но есть некое подобие резинки от эспандера, что натягивается меж человеком и богом и делается тоньше, а узор на нём содержит всё то же число деталей. Имя ему — воля.

И тянет человека воля его, и эта тяга и потуга устраивает вещество и салат мира кругом и спиралью — а подчас и кружевом.

Сперва воля к богу рождает добродетель. Затем исчезает добродетель — тогда воля к ней рождает гуманизм. Когда исчезает гуманизм — воля к нему рождает справедливость. Воля же к утраченной справедливости рождает приличие и ритуал… постойте, это уже написано, и отнюдь не Заратустрой!

Что же тут добавить? — разве что напомнить: те, кто отпал и дважды и трижды отрёкся от бога, создали церковь его. И это — лучшее из доступного!

Всякое кружево и польский коврик есть лучшее из доступного — воистину, даже и Заратустре недоступны коряга и глыба изначального. Оттого люблю я кружева. А ведь есть и такие ритуалы, из которых впору шить кружевное бельё! Но чаще встречал я кружева в деревенских домах.

Кружево плетут мастера — воистину поляк, погоняющий моль на коврике, есть один из них. Оттого кружево столь диковинно, оттого столь совершенно, оттого оно окончательно и обжалованию не подлежит.

Кружево не плетётся творцами, ибо творчество есть отказ от мастерства. Ошибку и пробу делает творец своим ремеслом — отнюдь не совершенство. Скажу больше: творчество есть отказ и от искусства.

Бог не ошибался, говорите вы? Ошибался — ведь он творил мир! Ибо бог не есть искусник, но творец. Впрочем, ваше мнение есть лучшее из доступного: вы ошиблись, значит, сотворили нечто — пусть даже и из бога.

Ещё скажу: сама ошибка есть лучшее из доступного. Но кружево и польский коврик некогда родились из ошибок. О, это было давно! Ныне они окончательны и обжалованию не подлежат.

Было время, когда пришла в мир ошибка назвать нечто злом. И из этой ошибки мастера сплели своё кружево и оплели им будто бы весь мир. О, широко раскинуло оно тогда свои тенёта и щупальца! Кажется, даже воротнички и манжеты в то время были из этого кружева, даже салфетки и скатерти!

Но что не подлежит обжалованию, то нестойко к переменам. И знали бы вы, какую перемену изведал Заратустра, когда увидел лучшее из кружев!

Был дождь, и я попросился на ночлег в деревенский дом, так как уже смеркалось. Но хозяйка ответила мне: “у нас похороны”.

“Что ж, — сказал я, — на них не приглашают, но лишь сообщают; вот, вы сообщили мне о них. И если покойнику будет приятно, что почести ему воздал и Заратустра, впустите меня в дом”.

И хозяйка впустила меня и проводила ко гробу. Ибо гроб стоял в одной из комнат — должно быть, хоронить покойного собирались не сегодня. В других же комнатах были живые.

И крышка гроба была открыта, и тело укрывал кружевной саван. И воистину то было лучшее из кружев и лучшая из почестей умершему!

И хозяйка откинула кружево, и увидел я лицо покойника, и сквозь безобразие смерти углядел пугающую красоту этого лица. И представились мне под кружевом и похоронной одеждой швы, что оставил прозектор, зашивая труп.

И хозяйка закрыла лицо покойному прекраснейшим и окончательным из кружев, и мы прошли в другие комнаты.

И спросил Заратустра: “Кем был покойный при жизни?”