Дарья Усвятова - Справная Жизнь. Без нужды и болезней

— А ребятишки что там рылись, батыева, что ль, рода? — не оборачиваясь, спросила высокая женщина у плиты.

— Дак ребятишки-то в курган не слазили! Знают, архаровцы: полезешь — кладовик утянет!

— Но ты ведь, доня, поди не клады ходила искать?

Я вздрогнула, поняв, что высокая сейчас обращается ко мне.

— Нет… погребения… бронзовый век… — вслух, а про себя подумала: «я же стою давно тут и бесшумно совсем… Вон Мария Сергеевна и краем глаза не увидела, а эта спиной… На затылке у нее глаза, что ли?"

— У человека глаз на затылке нету, — отвечая на мои мысли, произнесла, оборачиваясь, высокая женщина. — Я тебя слышала, как ты встала. Ты так — скоком-то — не подымайся. Слаба еще, даром что отошла.

— Ой, Дашутка! А я тебя и не видала, как ты взошла! — Мария Сергеевна кинулась ко мне и крепко обняла. — Ну слава Богу, живая! У меня вчера весь день душа не на месте — как ты, что… Вот с утра и собралась. А то уж слух по станице: заморила Манька столичную гостью.

— Брехня не лежит у плетня, — женщина подошла к нам. — Ну, Дарья Батьковна, здорово ночевала?

Ловким привычным жестом она взяла мое лицо обеими руками, оттянула нижние веки, внимательно взглянула куда-то вглубь меня, удовлетворенно кивнула и опустила руки. Я рассматривала ее во все глаза и старалась прикинуть, сколько ей лет. Смуглое, слегка скуластое лицо почти без морщин, только одна, глубокая, пролегла между густых, красиво выгнутых, чернявых бровей. Длинный прямой нос, небольшой рот с резко очерченной линией губ темно-червонного цвета. Издалека скажешь — моя ровесница, однако вблизи понятно: далеко за тридцать. Зрелая кожа безупречно чиста и натянута, но на ней и следа не осталось юной свежести. В подкружья глаз упали глубокие тени. Васильковые глаза, казавшиеся черными из-за необыкновенно большого зрачка и жирной четкой линии вокруг радужки, тронуты восточной поволокой. Взгляд спокойный, мудрый, с огоньком легкой иронии.

— Что? — спохватилась я, чувствуя неудобство от такого пристального разглядывания.

— Здорово, говорю, ночевала? Это, по-нашему, как «здравствуй", — она улыбнулась.

— Ой, здравствуйте… извините… я вас не знаю… как зовут.

— Звать меня Домна Федоровна Калитвина. Меня в станице Калитвиха называють — слыхала?

— Слыхала. Вы… колдунья?…

— Колдуй баба, колдуй дед… — она рассмеялась. — Колдуны да волшебники только для детей или дураков существуют. А я душе помогаю и тело лечу. Ну, и разум, у кого он есть, конечно. — Выразительный, не без лукавинки, взгляд она бросила в сторону Марьи Сергеевны.

— Вы врач? — во мне шевельнулось городское недоверие.

— И не просто врач, а со степенью. Общая практика, сидела на приеме, и завполиклиникой была потом. Да я на пенсии уже лет пять, — заметив мое изумление, она рассмеялась. — Ничего, в разум войдешь — и ты в шестьдесят молодая будешь.

— А… почему… вас колдуньей называют? И что тетя Маня про проклятие говорила? Что было со мной? Это правда?

— Ну, загуторила… Видать, совсем поправилась. Проклятие твое «кишечная палочка» зовется. Землю в могиле рыла? Руки не мыла? Воду пила? — Домна Федоровна меня словно отчитывала. — Еще легко отделалась! Подхватила бы столбняк — уже б хоронили. А слух, что ведьмачу я — от того, что не все…

На плите басовито зашипел чайник и тут же принялся надрывно свистеть.

— Ладно, садитесь уже. На пустой живот и слова пустые.

Загадочная врачевательница отошла в угол и стала доставать тарелки и чашки.

Я с наслаждением кусала теплую некрутую мамалыгу и пила слабый травяной чай, блаженно ощущая, как льется внутрь животворное тепло. Только сейчас я почувствовала, как ослабела. Ели молча и обстоятельно — в здешних краях не принято за едой «гуторить". Пользуясь паузой, я разглядывала кухню-гостиную. Печь-камин, выступающая из стены белым кораблем, разделяет пространство на две половины. Кухонный угол обложен красно-коричневым кафелем. В тон ему выкрашены широкий стол-тумба рядом с газовой плитой и настенные деревянные шкафчики; дверцы разрисованы букетами роз и васильков. «Гостевая» часть, как и моя комната, отделана деревом. Кроме гостевого угла, где темнеет квадрат иконы, все стены увешаны шкафчиками и полочками, на которых стоит множество склянок, колбочек, баночек, стаканчиков и коробочек. Несмотря на пестроту и разнообразие, в этом множестве угадывался определенный порядок. Два окошка занавешены белым невестиным тюлем; над ними свесились пучки сухой бурой травы с неожиданно яркими точками голубых и пурпурных цветов. Уютно, покойно, свежо и… как-то очень правильно. Все под рукой и ничего лишнего, все красиво, но целесообразно. Каждая вещица словно говорила: я здесь стою по праву, у меня свое назначение и своя работа. В расстановке мебели, в местоположении двух окон, в стене, куда вписан камин и три двери (две — внутрь дома, а третья наискось в коридор, из-за чего комната сначала показалась мне пятиугольной), в пространстве, пустом внизу и густо населенном в верхней части, чувствовался строгий и в то же время свободно-текучий порядок. Было видно, что обстановка не сковывала и не подчиняла себе, а сама будто подстраивалась под жизнь хозяев… впрочем, я не была уверена, что Домна Федоровна живет здесь не одна. Слишком уж в доме у нее все было как-то индивидуально.