Анна Борисова - Там

От дирекции клуба ничего плохого Гражина не видела. Мало того что за хорошую работу наградили неделей отпуска, так еще дорогу оплатили. Причем кружную, через Варшаву. Вошли в Гражинино положение. Она ведь маме сказала, что работает в Америке. А варшавским рейсом прилетает, потому что с пересадкой.

Одно ее тяготило. Восемь месяцев без исповеди, без причастия. Значит, придется идти к отцу Юозасу. И он уж выдаст за все сразу. Грехи-то отпустит, никуда не денется, но будет требовать, чтоб Гражина назад в Нефтеозерск не возвращалась. А как туда не вернешься? Контракт не отработан. И предлагают еще на год продлить. За два-то года можно очень серьезную сумму накопить. Хватит и обустроиться в Америке, и специальность приличную получить. Не все же мандой на жизнь зарабатывать. Это грех тяжкий, и вообще противно.

Джулиан увидел, что у мамы лицо вытянулось, и у самого тоже губки изогнулись коромыслицем.

— Ладушки-ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Ка-ашку. Что пили? Бра-ажку, — запела ему Гражина. Русская детская песенка, ее Сюзи всегда пела.

Через минуту мама с сыном снова улыбались. Потому что Юлюкас обожал про ладушки, а Гражина придумала, как быть с отпущением грехов.

Не к отцу Юозасу нужно идти, а в храм, который у рынка. Там священник ее не знает. Он старенький, и лицо доброе.

Как вон у того узкоглазого дедушки в смешных очках, что сидит над чашкой чая и, зажмурившись, все чему-то улыбается.

Сегодня, ровно в полночь по токийскому времени, Подлинный Голос известил Ваду, что настал последний день его жизни. В ранние годы Подлинность обращалась к нему очень редко. Но с возрастом, особенно в старости, Вада научился лучше слышать тихий голос, который не обманывает. Едва Вада сошел с самолета авиакомпании JAL и переместился в транзитную зону, чтобы дождаться женевского рейса, Голос шепнул: «Сегодня».

Теперь старик сидел над остывшей чашкой плохого чая в баре, где завывало радио, и вел борьбу с самим собой. Борьба была отчаянная, не на жизнь, а на смерть. Или наоборот — не на смерть, а на жизнь?

За восемьдесят пять лет он преодолел много искушений, выдержал, наверное, тысячу трудных экзаменов. Но такого тяжкого на его долю еще не выпадало.

Неужели сегодня? О милосердный Будда…

В своей жизни Вада знал три сильных страсти.

Первая, юношеская, была такая: стать японцем.

Он родился и вырос в государстве Маньчжоу-го, где все было ненастоящее: император, правительство, сама страна, которой с точки зрения международного права не существовало. Но люди в этой игрушечной империи жили обыкновенные, настоящие. И чувства у них тоже были настоящие.

Мальчик с китайским именем, которое Вада через столько лет мог припомнить лишь с усилием, неистово мечтал быть японцем. Японцы были самые сильные и красивые люди на свете. Они ничего не боялись, их дух был крепче стали, огромный Китай склонялся и трепетал от их чеканной поступи.

В школе детям рассказывали про мужественных самураев, презирающих смерть. В газетах писали про летчиков-истребителей, которые таранят вражеские «летающие крепости» и без колебаний обрушивают свои «Мицубиси-А6М1» на палубу американских авианосцев.

Мальчик хотел стать солдатом. Шла война, и эту мечту было легко исполнить. Но он не хотел служить в смехотворной маньчжурской армии и прорвался в японскую авиашколу. Курсантов там били палками, плохо кормили, давали спать по четыре часа в сутки. Из восьмидесяти человек до выпуска дошла четверть, но Вада, которого тогда звали по-другому, был среди них первым.

В истребители его все равно не взяли, только в транспортный полк. Потому что он не был японцем. Когда по той же причине его не приняли в Особую эскадрилью Божественного Ветра, пилоты которой давали клятву не возвращаться с задания живыми, он заплакал от бессилия. Мечта ускользала, оставалась недостижимой.

В самый последний день войны, когда советские десантники уже захватили императора Пу И, а генералы Квантунской армии стрелялись в своих бункерах, молодой летчик вывез из Синьцзина тридцать женщин и детей. Это были семьи японских офицеров и чиновников.

Мужчинам места не хватило. Они попрощались с родными на взлетной полосе и остались в городе, куда уже входили вражеские танки.

При расставании никто не плакал, хотя и остающиеся, и улетающие были обречены.

«Дуглас» был старый и неисправный, довоенной сборки. Горючего в баках для перелета через Японское море хватить не могло.