Николай Сиянов - Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина

— Все в руках Божиих, — вздохнул Илюша. Подумал и перекрестился. — Огради, Господи, Силою Пречестного и Животворящего Твоего Креста…

— Аминь! — охотно отозвался Вадим Николаевич.

P.S. Ничего утешительного Леня не сообщил. “Ноги еще можно подлечить, привести в норму, а вот сердце… на волоске”. “Может, Веру Васильевну в больницу?” — “Не стоит… Ты знаешь, какие ныне больницы…”

Да, что такое больница, я знал по собственному опыту. Но что же делать? Что предпринять? Кажется, у самого сердце не выдержит, разорвется на части. И мое сердце, и капитана Максимова.

Р.P.S. Да, упустил… Илюша, кажется, всерьез собрался в монастырь. Посетил он когда-то Оптину Пустынь под Козельском, теперь только о ней и думает. Неинтересны ему наши увлечения йогой — и все, и никакой силой не приобщить. Вообще мне по душе такие характеры. Вот так и вижу: Вадим Николаевич, лысый, большой, все чего-то ищущий и не находящий, перед тем как уйти, снова начал бичевать и разоблачать себя, стучать по лысине: такой-сякой, пытаюсь жить “от себя”, а жизнь все “к себе”, “к себе”! Сжимаю кулаки, ну думаю, отхватил! А когда сожмешь хорошенько, воздух-то из кулака и того… пшик — и вышел. Пустота внутри. Абсолютная. В тупик, что ли, я зашел, не пойму…

Вот тогда и сказал Илюша, думая о своем: “Уйду в монастырь, попрошусь в послушание к отцу Феофилу”.

7 апреля. Теперь я вроде сиделки. Участковая сестра проконсультировала: когда давать таблетки, какие… ну в остальном меня обучать не надо. Иногда не вредно и помечтать, потому и говорю, держа Веру Васильевну за руку: “Солнышко все выше, выше, весна. Скоро зазеленеет, подокнами расцветет сирень. Мы встанем и пойдем посидим под этой сиренью…”

В полузабытьи она временами называет меня Максимушкой. Господи, и сами не ведает, насколько права.

P.S. Перепутались дни и ночи. По ночам всегда напряженнее, я почти не выхожу отнес. И часто думаю, что все, что ни делается, к лучшему. Это даже хорошо, что меня прогнали с работы; ну как бы я крутился теперь, как выкраивал время? И еще одно “хорошо” нашего кошмарного времени: хорошо. что я заранее приучил себя к одноразовому питанию, хорошо, что вегетарианец. Вере Васильевне тоже требуется самая малость.

8 апреля. Вере Васильевне как будто лучше, она даже понемногу встает. Ходит по квартире, подолгу стоит у окна. Дай-то Бог, ей поправиться!

9 апреля. Итак, мне почти двадцать семь… Это начало пути или пора подводить итоги? Временами такая странная жизнь кажется мне не менее странным сном. Особенно в последнее время. Столько событий! И одно невероятнее, запредельнее другого… Задумаешься тут: что есть жизнь? Она — игра? Разлив энергии, а мы в ней всего лишь сгустки положительных или отрицательных качеств, накоплений? Кто мы: модель прошлого опыта или модель будущего моделирования? Или все проще, и все мы, как и все в природе, просто иллюзия? Иллюзия былого в Памяти Духа? И потому все вокруг сон? И мы в этом сне яростно сопротивляемся, барахтаемся за свое место под солнцем — закодированные традициями, психологированные биороботы с вечно расщепленным сознанием…

Естественный и извечный вопрос: как быть? Что делать? Жизнь — это подъем сознания. Эволюция — восхождение к сознанию. Пружина жизни — страдание… “Страдать надо, страдать, чтобы вырвать индивид из состояния лености”. В конце концов страдание лишь средство, чтобы проснуться. Необходимо скорее проснуться, стать цельным, единым без всякого расщепления, стать, по выражению Будды, “как морская вода, которая везде и всюду одна — соленая”.

И что очень важно, проснуться необходимо не одному, а всем на Земле, непременно всем, большим и малым мыслящим существам одного крошечного, летящего в Беспредельности островка. И тогда не надо никого увлекать и запутывать “измами”: социализмами, коммунизмами и прочей подаренной Системой Оправдания чепухой; не надо никого вести и спасать: проснувшееся человечество с очищенным сознанием — это и есть золотой век Сатия-юга.

10 апреля. Словно бы охладел к своему прошлому, к судьбе капитана Максимова. Но на днях увидел себя маленьким; папаша мой — повар какой-то забегаловки — зажал бедного голозадого ребенка между ног, драл ремнем, приговаривая: “Учись, сукин сын Андрейка, авось человеком станешь!” Ох, как я ненавидел его! С головы до пят, особенно его белые волосатые руки…

А сегодня и вовсе нечто непотребное. Правда, поначалу все хорошо: я курсант мореходки в красивой форме и сам — что надо! — в гостях у одной знакомой девицы. Папа у нее банкир, не настоящий, разумеется, а так, банковский служащий, но все равно для меня — банкир, почитаемый человек. А девицу я за глаза называю Сигмой, хотя имя у нее вполне рядовое, обычное: Людмила; а почему Сигма, не знаю. Так про себя и среди знакомых курсантов ее величаю. За банкировским столом, естественно, банкировский пир, и я, вечно полуголодный курсант, видно… того, перехватил. Дорвался до фазана и креветок…