В. Ластовкина - Дивеевская тайна и предсказания о Воскресении России. Преподобный Серафим Саровский Чудотворец (сборник)

«Что ты все плачешь, – говорит он монахине Понетаевского монастыря Афанасии, придя к ней в белом балахончике и камилавке и севши на постели больной. – Что все плачешь, радость моя… Все те спасутся, которые призывают имя мое!»

«Простая и добросердечная!» – говорит он одной знатной, тяжко больной барыне, войдя к ней неожиданно ночью, с открытою головой, в белом балахончике, с медным крестом на груди.

«Мир дому сему и благословение!» – говорит он в 1865 году пред Рождеством, входя в виде безызвестного, седого, согбенного странника в дом г-жи Бар., где, по обычаю, раздавали пособия нуждающимся.

– Ты за подаянием? – спрашивает его раздатчица.

– Нет, не за тем. Мне ничего не надо. А только видеть вашу хозяйку и сказать ей два слова.

– Хозяйки нет дома. Что передать, скажи нам?

– Нет, мне надо самому.

Одна из прислуги шепнула другой:

– Что ему тут? Пусть идет – может, бродяга какой. А старичок сказал:

– Когда будет хозяйка, я зайду, я скоро зайду, – и вышел. Стало тогда раздатчице жаль старика, и она бросилась за ним на крыльцо. Но он исчез. От хозяйки это все скрыли. Подозрительной же слуге кто-то сказал во сне: «Ты напрасно говорила: у вас был не бродяга, а великий старец Божий».

На следующее утро г-жа Бар. получила с почты изображение чтимого ею отца Серафима. В этом изображении те, кто говорил накануне со старичком, узнали этого старичка.

Во все отношения свои к людям что-то бесконечно нежное, заботливое, материнское вкладывает отец Серафим, и эти сокровища сочувствия, эту безграничную отзывчивость уловит, отгадает в нем всякое верующее сердце, и привяжется к нему, насколько можно только привязаться.

Теперь отец Серафим станет широко известным, и все то, что таилось в нем сравнительно для немногих: для тысяч, десятков тысяч, – распространится и обнаружится на миллионы русских людей. И едва ли ошибочно будет сказать, что в привязанностях, в усердии народа отец Серафим займет одно из первых мест.

Конечно, он не имеет для России того великого политического значения, которым отмечена прижизненная и загробная деятельность величайшего из наших святых, игумена нашей земли, преподобного Сергия Радонежского.

Но как скорый помощник и покровитель, как надежда отчаивающихся, как неиссякаемый источник благодеяний он, быть может, станет впоследствии известен повсюду – на Руси и в чужих краях – не менее, чем чтимый, согласно и трогательно не только всеми христианами всех исповеданий, даже отметающими, как лютеране, святых, но и магометанами, язычниками – Николай Чудотворец.

Много величавых подвижников выставил из среды своей русский народ; и все то, что они на своем веку сделали, представляет собой изумительно-разнообразную сокровищницу нравственного богатства русского племени. И среди этих дивных людей все же довольно одиноким, довольно исключительным по мере трудов своих, по вдохновению своему, по достигнутой им – и очень еще мало кем – степени духовных вершин стоит старец Серафим. И человеку, много думавшему над жизнями святых, искавшему и в дальних, и в недавних веках следов сильных духовных настроений в русском быте, остается лишь трепетно изумляться отцу Серафиму. Ум немеет, сердце смущенно и радостно замирает, когда вдумываешься в его жизнь и, вдумываясь, видишь, куда благодать может вознести человеческое естество.

Уже высказав мысль о том, что старцу Серафиму не принадлежало и едва ли будет принадлежать та политическая роль, какую играли, например, в древности Преподобный Сергий и Святители Петр, Алексий, Филипп, Гермоген, в новейшее время митрополит Московский Филарет, остается добавить, что, как святой, действующий не разом на весь народ, повертывая жизнь историческую в то или иное русло, а на отдельные личности, – он будет иметь громадное значение.

Все, что человек ищет в человеке (а ведь и к святым мы обращаемся, лишь как к самым лучшим, добрым, чутким и сильным людям), все, чего недостает нам в живых людях, – все то совершенство любви, и заботы, и ласки найдет в нем всякий, кто уверует в отца Серафима, или кого он заставит уверовать в себя. Он на все откликнется, он все поймет и предусмотрит.

Как много говорит это слово «все». Ведь это «все» есть главное отличие явлений больших от огромных, исключительных, чрезвычайных талантов от гениев.

Лира Пушкина, на все отозвавшегося, все вместившего и понявшего, и Лермонтов, о котором нельзя произнести это «все». Шекспир и Гёте, на все откликнувшиеся, так что нет, кажется, ни одного порядка чувств, ими не проникнутого, – и Шиллер, и Мольер, о которых этого сказать нельзя.