схиигумен Иоанн (Алексеев) - Письма о духовной жизни

Когда я начал читать, то приобрел несколько книжек Житий святых – тогда печатались такие маленькие книжечки.

Был у меня друг единомысленный. Вот мы с ним и толковали, как спасаться. Ходили пешком в Нилову пустынь – за 150 верст от нас; насушим сухарей мешочек, пристроим на плечи – и марш в дорогу. Ходили мы туда три раза. Слышали мы, что там, в лесах, живет пустынница Матрена, но никак не могли повидать ее. Да и глуповаты были – ведь только по тринадцать лет.

Старший мой брат жил в Петрограде. Он был деловой и неглупый, имел трактир и меня к себе взял. Немного я пожил с ним и книжки все приобретал. Как-то брат поехал в деревню, а я – в Коневский монастырь. Нашелся попутный человек, владеющий финским языком. На Коневце нам не понравилось, и мы отправились дальше, на Валаам. Я остался на Валааме, а он [попутчик] вернулся в Петроград. Мне тогда было шестнадцать лет. Моя мать приезжала ко мне. Проживши четыре года в монастыре, я был взят на военную службу. Служил я в стрелковом полку четыре года – тогда такой срок был, – пришел со службы, в доме с отцом пожил года два и второй раз прибыл на Валаам, в 1900 году. Вот и живу с тех пор в монастыре, и мысли никогда не было, чтобы вернуться в мир.

Благодарю Господа, что Он по Своей милости сподобил меня, грешного, провести всю мою жизнь в монастыре. Кто будет читать мои письма, умиленно прошу: помяните в своих святых молитвах меня, великого грешника.

В первую очередь пишу вам. Сердечно благодарю за радушное гостеприимство. Я [себя] чувствовал у вас лучше, чем у своих родных, хотя много и лишнего болтал. Припоминаю вашу квартирку: стол, диван, келейку Еленину, коридорчик, кухню, в которой угощали меня обедом, и прочее; все представляю и вижу точно наяву. Приехали мы в монастырь в субботу в семь часов утра. В Пиексамяки сидели мы десять часов. На лошадке ехали двадцать километров три с половиной часа. Мороз был десять градусов. Для меня был привезен тулуп. Ехать было тепло, только зябли пальцы на ногах и на руках, но все же не поморозились. По приезде в монастырь сразу же сходил в баню, смыл городскую пыль. Мне очень не хотелось ехать в четверг, но по настоянию Анны Яковлевны не мог остаться один, без наместника. Гостил я в городе хорошо, очень хорошо. Но отъезд был печальный. Кроме того, что в дороге был две ночи, еще прибавилась неприятность: отец Геннадий приехал встречать нас на вокзал в пятницу в двенадцать часов дня, но по случаю опоздания поезда пришлось ему, бедняге, ждать до субботы, до трех часов утра. За такой долгий промежуток времени лошадь ушла. Была привязана в конюшне, но повод оборвала – дверь была открыта – и исчезла лошадка неизвестно куда. Сама ли ушла или воры похитили – осталось в тайне. Теперь идут розыски. Лошадь самая хорошая, да еще чужая. Дали в монастырь на время. И приехали мы в монастырь на лесничьей лошадке. Теперь много толков в братии нашей. Один инок сказал мне: «Ты разъезжаешь, и лошадь потеряли». Раньше сказал мне другой инок: «Есть ли в монастыре хоть один монах, который сердился бы на тебя?» А оказалось, есть. Люди как люди: сегодня хвалят, а завтра свалят. Однако я не тревожусь, ибо глубоко верю, что не без Божией же воли это случилось. Отец игумен тоже сказал: «Потеряли лошадь». Я ответил: «Не то теряли, а лошадь нечего жалеть». По Божией милости я здоров. Сердце в полном порядке. Совершенно спокоен. «Слава Богу за все!» – сказал святой Иоанн Златоуст.

Сердечно благодарю за образ преподобного Серафима; созерцаю его житие и рассматриваю свое пустожитие; жутко делается, иногда готов волосы свои на голове рвать, за свое нерадение. Время жития моего в сей юдоли плачевной [см.: Пс. 83, 7] приближается к концу, и бренное мое тело взято из земли, и в землю паки опустят. Пишу эти строки и плачу. Господи! Помоги же мне, грешному извергу, принести истинное покаяние, подобно тому иноку Силуану, которого я отпевал не так давно и сподобил причастить Святых Твоих Таин, недостойно носящего светлые церковные ризы и именующегося служителем и совершителем Божественной литургии. Опять плачу, кончаю писать и ложусь в постель, продолжая плакать, и слезы текут струей на подушку. Тишина. Огонь погашен, братия улеглись спать – и опять усиленный плач.

Суетный мир продолжает жить своей жизнью, а многогрешное мое тело лежит в холодной могиле, тело взято из земли и возвратится… в землю… а дух возвратится к Богу, который дал его, говорит Екклесиаст [12, 7]. А ты что приобрел в будущий век? А? Мученики покажут язвы за Христа, преподобные – подвиги, а ты что? Напялил схиму на себя, обещался пред Евангелием и пред братией нести подвиги, а как живешь? Продолжаю плакать. Встал, пошел умылся, нашел огарок свечки, продолжаю писать. Написал я тебе безумно, по безумию моему, но не буду безумен, ибо написал свое переживание, а если ты посмеешься – я не посетую на твой смех. А на мою болтовню, ибо я много иногда болтаю, повесил бы замок на мой рот, но в данное время нельзя этого сделать, духовничество и служба препятствуют. […]