Александр Пятигорский - Буддийская философия мысли

Wittgenstein L., 1980, р. vii. Термин «понятие» здесь почти синонимичен «слову». Так, он называет «чувствовать» психологическим глаголом (с. 11е).

«Но я не говорю: если бы факты природы были иными, мы бы имели иные понятия. Это гипотеза. Она для меня бесполезна» (там же, с. 12е). Однако он не может оставаться с этой неопределенностью и как бы спрашивает себя: «Не является ли она [природа понятий. – А. П. ] замаскированной природой явлений»?

Там же, с. 8е.

Перефразируя У. Джемса, мы можем в полном согласии с учением йогачары сказать, что одна и та же «вещь» может быть интерпретацией «видимого» в одном состоянии сознания и самим «видимым» – в другом.

«Содержание опыта, испытывания: Я знаю , что значит видеть красное, зеленое, голубое… я знаю , что значит чувствовать грусть, страх, радость…» (там же, с. 19е). Знание (то есть его знание) является единственным содержанием опыта.

Там же, c. 86–90. Именно когда Виттгенштейн проводит ясное различие между «собой мыслящим» и «мышлением» (что он делал все время), всякое сходство с буддизмом становится абсолютно бессмысленным. К. Гудмунсен пишет: «Как раз здесь… сравнение [буддизма. – А. П. ] с Виттгенштейном особенно плодотворно. Организм и его среда действительно взаимозависимы; но это не означает, что я исчезаю в окружающей меня обстановке» (Gudmunsen C., 1977, р. 78). Такая «натуралистическая» интерпретация столь типична для современного виттгенштейнианца, который попросту не способен видеть, что, говоря абхидхармически, в смысле состояний сознания (дхарм) нет ни «организма», ни его «окружения» и что единственным уместным (хотя и нереальным) различием является различие между «субъектом» и «объектом» в этих дхармах. То есть субъектом и объектом, понимаемыми только в отношении мысли , и никак иначе. Это означает (среди прочего), что и «организм», и «окружение» понимались бы как «психическое в смысле объекта» [попадая в категорию первых двух дхарм (см. Эссе 5, Таблица VI, ΔΔ 1, 2) – «формы» и «ощущения»], будучи тем самым противопоставлены «мысли в смысле субъекта» (читта , пятая дхарма) . Сколь наивны попытки «переделывать» Абхидхамму с помощью Виттгенштейна и Рассела в доморощенный мистический натурализм!

Более того, на самом деле я имею в виду, что за числовыми комплексами, встречающимися в Суттах и Абхидхамме и охватывающими практически все числа от 1 до 12 (и многие другие), скрывается тройственный (если не тринитарный), а не двойственный характер постулирования .

Я осознаю всю произвольность этого утверждения, но все же чем больше я об этом думаю, тем больше склонен полагать, что некоторые даже чисто религиозные системы мысли, доктрины и учения, возможно, возникали как более теоретические , чем то, во что они превратились на более поздних этапах своего исторического развития.

Cassirer E., 1955, р. 73.

Нет никакой дихотомии «мысль/не-мысль» или «одна мысль / другая мысль». Сама структура теоретического понимания мысли в буддийской философии является тройной : «мысль, не-мысль, другая мысль».

То есть состояниях сознания, более или менее соответствующих нашему смыслу «рационального мышления» ( vitakka, vicāra , см. Таблицу VI, Эссе 5, ΔΔ 6, 7) и, в разных контекстах, «восприятия» или «понятия» (saṃjñā) .

Покойный Эдвард Конзе, хотя и был блестящим буддологом, по-видимому, не сумел понять самой существенной черты Абхидхаммы – ее полной формальности и безличности. Вероятно, его личный гностицизм (который он называл «philosophia perennis») оказался несовместим с нейтральностью абхидхаммической организации мысли, одинаково безразличной к разности человеческих умов и нравов, а также веков или фаз истории человечества. См.: Conze E., 1979, II (особенно с. 38).

Здесь мы сталкиваемся с вопросом «Абсолютной Объективности» в религии. Марко Паллис (1964) весьма изобретательно предполагает, что в буддизме символом этой объективности выступает «несотворенное» или «несоставное» (asaṇkhata, asaṃskṛta).

В определенной степени «наблюдатель» противопоставляется здесь «творцу» христианства и иудаизма.

Из этого неизбежно следует, что ни одну оппозицию, сколь угодно общую или абстрактную, нельзя использовать не только в описании буддизма, но даже в описании своего понимания буддизма. И эта «бинарная неспособность» понять себя в отношении буддизма нигде не показана так ясно, как у Леви-Стросса. Он писал: «Эта религия незнания не основывается на нашей неспособности понимать. Она является свидетельством такой способности и поднимает нас на уровень, на котором мы можем обнаружить истину в виде взаимоисключительности бытия и познания… Она сводит метафизическую проблему к проблеме человеческого поведения – особенность, которую она разделяет лишь с марксизмом» (Lévi-Strauss C., 1976, p. 540). Здесь он не сумел понять, что само человеческое поведение в буддизме сводится к сознанию, которое не есть познание , что познание выступает как всего лишь способ понимания сознания и что бытие вообще не считается трансцендентальной категорией. В этой связи Колаковский субъективно гораздо ближе к тому, что можно назвать «подлинным европейским пониманием буддизма», когда он пишет: «…буддийский созерцатель способен сказать „Я не существую“, понимая это буквально; выражение, которое христиане… обычно поймут лишь метафорически…» (Kolakowski L., 1982, p. 42). Говоря так, он, в отличие от Леви-Стросса, видимо, способен был понять, что есть (по крайней мере) два пути понимания «несуществования», которые нельзя выразить в контексте и в терминах одного религиозного постулата.