Михаил Аксенов-Меерсон - Империй призрачных орлы. Как русская епархия в Америке послужила фактором в развязывании Первой мировой войны

Америка – правовое общество, и иммигранты уже во втором поколении, обученные языку, нравам и законам, получают возможность за себя постоять. Вступив же в русскую епархию, осознав себя вполне православными и обретя средства для выражения собственного самосознания, галичане из Америки, без всякого, так сказать, злого умысла, не придавая этому особого международно-политического значения, начали влиять на самосознание и своих бывших собратьев униатов в Австро-Венгрии, и на формирование собственного образа в Церкви и обществе в самой России. Естественным каналом этого влияния было возвращение обратно к себе на родину русинов, поживших в Америке и соприкоснувшихся там с русской епархией. Далеко не все оставались в Америке, некоторые приезжали на заработки, чтобы, скопив денег, вернуться и купить землю или собственное дело дома. Таким образом, нормы и конструкты демократии в американском изводе начали влиять на возникновение и распространение такого явления, как «русскость», в самосознании австро-венгерских русинов и в восприятии их в этом качестве в России.

Архиепископ Платон свидетельствовал, что русская миссия была плохо осведомлена об униатах, проживавших в Америке. Но до их возвращения в православие русское общество мало знало и об униатах в Австро-Венгрии. Для русской церкви Уния была данностью, с которой приходилось бороться в западных областях России и в Польских землях. Но здесь православная церковь скорее не наступала, а держала оборону против католического натиска, который и окрашивал представление об униатах у пограничного православного духовенства.

Как же могла возникнуть такая путаница в умах, прежде всего, среди образованных людей, неплохо осведомленных об истории России, Руси и Российской империи?

Российская историческая наука вообще мало интересовалась историей Западной Руси, сознательно или бессознательно проходила мимо нее, поскольку та опиралась на древнерусские феодальные и вечевые традиции, искорененные в Московии и напрочь забытые в петровской России. Ни у одного крупного русского историка XIX века – ни у Сергея Соловьева, ни у Ключевского при всем его внимании к социальному аспекту истории и при том, что он в своем курсе русской истории бегло уделяет внимание и Литовской Руси, ни даже у либерала Милюкова в его «Очерках по истории русской культуры» – мы не найдем описания истории Западной Руси именно как отдельного культурно-политического типа.

До обращения в православие униатов в Америке и их жалоб на местную католическую иерархию русская церковь не видела в униатском населении Австро-Венгрии потенциальных православных, которые так и рвутся назад в русскую православную церковь, желая и территориально присоединиться к России. Но поскольку русская историческая наука прошла мимо Западной Руси именно как отдельной культурной и церковно-политической модели, то и «русскость» русинов стала восприниматься в России не по типу автономной культурной общины, а по модели церковно-государственной. Именно поэтому их симпатию к России ошибочно истолковывали, как стремление вступить в ее состав, стать подданными российского православного императора.

«Американский православный вестник» этому весьма содействовал: выражения «Червонная Русь» и «Угорская Русь», которыми москвофильские будители называли русинское население и земли Галиции и венгерского Прикарпатья, прочно вошли в российский лексикон как потенциально российские территории.

Так на геополитическом горизонте рубежа XIX и XX веков возникла новая символическая страна, «Червонно-Угорская Русь», не имеющая под собой политической реальности, но наполненная реальностью символической, – подобно Константинополю, представлявшему для греков исчезнувшую Византию, маячившую подобно призраку над телом Оттоманской империи, а затем Турции. В сознании панславистов эта «Червонная Русь», по существу бывшая неким «умным» наваждением или градом Китежем, стала на четвертое место в ряду вполне реальных Великороссии, Малороссии и Белоруссии. В этом смысле показательна уже приводимая «Народная история Руси» Иеронима Луцика, написанная за несколько лет перед войной и посвященная предстоятелю русской епархии Платону, архиепископу Алеутскому и Северо-Американскому. В этой истории, начатой с Рюрика, история Галицкой Руси как часть истории Руси Литовской, затем Польши и затем Австрии впервые ставится в единую строку с историей России, или «Руси державной», с обзором московских князей и Российских царей вплоть до современного автору Николая II, здравицей которому и заканчивается последняя страница книги: «Да живет святая, Православная Русь, защитница всего славянства. Да живет Русский Царь и царствующий Дом, Богом данный, блюститель русской силы и чести». [89]Это уникальная трактовка истории русинов, включенная в Русскую историю. В ней краткие обзоры историй Угорской и Буковинской Руси заканчиваются и обзором «Руси Американской», то есть предвоенного укоренения и своеобразного вторичного «подданства» русинов в русской епархии в Америке. [90]