Рам Дасс - Провожая друг друга домой

– Смерть поместили в сферу медицины и спрятали от людей. Врачи зачастую воспринимают смерть как результат своих ошибок. Но это не ошибка, а естественное событие.

– Да. Сидя рядом с мертвым телом Мэри, я осознала, сколь велико различие между жизнью – даже такой слабой, едва различимой жизнью последних дней человека – и смертью. Целая пропасть. Человек может быть глубоко больным, почти мертвым; но разница между ним и здоровым крепышом ничтожна по сравнению с тем, что отделяет смерть от жизни, какой бы хрупкой эта жизнь ни казалась. Куда делась Мэри? Теперь мне стал более понятен вопрос, который когда-то задал Махараджи: «Куда я мог бы уйти?»

Рам Дасс молчал, наблюдая в окно поверхность океана. Через некоторое время я сказала:

– Я только что прочитала книгу «Все мы смертны». Ее автор, американский врач Атул Гаванде, признается, что в медицинском институте изучил много разных дисциплин, но науки о смертности среди них не было.

Рам Дасс не слышал о Гаванде, однако он много размышлял о «медикализации» смерти, сохраняя при этом благодарность многим врачам, которые помогли облегчить его страдания после инсульта.

– Смерть моей матери… – начал он и умолк, погрузившись в воспоминания.

Он часто говорил об этом событии. Я открыла свои записи и нашла стенограмму одного публичного выступления. Я прочитала вслух то, что он тогда рассказал:

– Мою мать звали Гертруда Левин Альперт. В 1966 году, когда она умирала, я довольно много времени провел с ней в больнице, и прекрасно понимал, какая истерия нагнетается вокруг человеческой смерти. Казалось, что персонал больницы и все посетители тайком сговорились отрицать тот факт, что кто-то умирает. Сидя у постели мамы, я видел, пожалуй, больше, чем должен был. Я наблюдал, как врачи и медсестры входят в палату с профессиональной веселостью на лице: «Вы выглядите лучше. Вы немного поели? О, у вас улучшился цвет лица! Зуб не беспокоит?» Маме они говорили: «Доктор назначил вам новое лечение», – а затем выходили в коридор и разводили руками: «Больше двух дней она не проживет». Чем ближе к смерти, тем больше было на ней иголок и трубок, тем больше назначали процедур, призванных оттянуть последний вздох, – хотя по ее ауре, состоянию кожи и поведению было совершенно очевидно, что она умирает. Рядом лежала женщина, больная лейкемией; после операции по удалению селезенки она весила меньше сорока килограммов, и лицо уже приобрело землистый оттенок смерти. Но врачи всеми силами отрицали это, поскольку клятва Гиппократа велит защищать жизнь.

Гертруде Левин Альперт досталась инкарнация еврейской мамаши. Она хотела иметь семью, которой гордилась бы хорошая еврейская мать. Для создания такой семьи мама использовала любовь: она выражала это чувство лишь тогда, когда мы оправдывали ее устремления. Мой брат Билли был, с ее точки зрения, успешным – звезда спорта и адвокат. Леонард играл на фортепиано и органе, учился в Гарвардской школе бизнеса. Я же всегда был немного на обочине: психология считалась менее престижной, чем юриспруденция или бизнес. Когда я ушел из Гарварда, мама была очень разочарована.

Но когда я сидел рядом с ней в больнице, она слабым голосом сказала мне: «Рич, знаешь, ты единственный, с кем я могу поговорить о смерти. Здесь о ней никто никогда не упоминает. Как ты думаешь, что такое смерть?» Так мы с ней впервые коснулись этой темы. Это произошло потому, что мы встретились в таком мощном личном пространстве – пространстве умирания. Здесь ослабла потребность мамы во власти и контроле. Я ответил ей: «Видишь ли, мама, когда я смотрю на тебя, с моей точки зрения это выглядит как дом, который рушится или горит. Но внутри, на втором этаже, находишься ты. И я узнаю тебя, а ты – меня, и наши отношения не изменились, хотя твое тело явно разрушается. Основываясь на всем, что мне известно из собственного опыта и научных исследований, я сейчас чувствую, глубоко и интуитивно, что ты никуда не исчезнешь. Твое тело распадется, но я не думаю, что ты исчезнешь вместе с ним». Когда я произносил эти слова, отчасти мной двигала вера, потому что мне хотелось, чтобы так было, а отчасти – знание.

И она стала говорить все, что обычно говорит большинство людей на смертном одре: «Это нечестно: мне всего шестьдесят четыре, а моя мать дожила до восьмидесяти… Со мной несправедливо обошелся… – нет, она не сказала «бог», – весь мир. Я доверилась этому врачу, а он ничего не сделал». Мама поверила в человека, в доктора. Проблема в том, что у доктора нет власти над смертью.