Святитель Филофей Коккин - Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон

Вышеупомянутый ученик великого и друг, заметив это (ибо в то время он присутствовал, прислуживая общему отцу, еще не причисленный к ученикам его, хотя душевным расположением и по силе делами он был всецело привязан к нему и дышал им больше, чем этим, так сказать, воздухом, содержащим живительную силу) и пользуясь удобным случаем, ибо он желал, как сам потом говорил, и терпение великого из самых дел узнать, и то, как он отнесется к наносимым извне упрекам и издевательствам, – стал сильно просить предстоятеля укорить божественного Савву и при всех нанести ему бесчестие и выбранить как хвастуна и гордеца и не выказавшего, выражаясь словами святых отцов, нелицемерного послушания, но более старающегося исполнять собственное желание. «Ибо хотя это, – говорит, – и дерзновенное дело вследствие обилия в нем благодати во всех ее видах, но, думаю, не будет хулою и презрением Бога по причине общей пользы твоей паствы».

Убежденный этим, предстоятель лавры при тайном побуждении на это от Бога, чтобы и здесь великий воссиял в церкви великой и привлек, подобно огню, к пристани бесстрастия борющихся в буре и в волнении страстей, когда окончился обед и все собирались выходить из здания, в котором находилась трапеза, задержав собрание, начал осыпать святого бранью, укоряя его с гневом и горечью при всех и называя хвастуном и лицемером, исполненным преслушания и гордости, ложно, только для показа и обмана, а не поистине личиной добродетели облеченным, и подобное этому. Все это время Савва стоял наклонив немного голову и смотря в землю с некоторым трепетом и сокрушением, как бы во время слушания и совершения таинств, будучи весь собран, как можно было бы сказать; некоторая невидимо явившаяся благодать дивно сияла на его лице, и весь он был полон неизреченной радости и веселия, ибо это было видно вышеупомянутому ученику, устроившему это дело и с любопытством на него смотревшему. После того как предстоятель, достаточно выбранив, перестал поносить великого, он, тихо подняв глаза и весьма честно отверзши уста, произнес такие дивные и поразительные слова, ибо, прозрев проницательным глазом души тайно устроенное, соответственно этому и отвечал, а не на видимое поношение в лицемерии. «Ты, – говорит, – божественная и любезнейшая глава, высказывая мне это, думаешь нанести моей душе некоторую неприятность и печаль и ожидаешь увидеть меня вследствие этого сколько-нибудь недовольным или малодушествующим помыслом по отношению к твоей священной душе, но я сильно прошу тебя, моего отца и господина, верить – да будет свидетелем в этом Видящий истинное и тайное совести, – что я неизменен и тверд и вообще неуклонен в любви и вере к тебе. Ибо чем более ты движешь на меня наружный этот гнев и негодование, как ты сам знаешь, и моешь поношениями и бранью, показывая вид негодующего и весьма гневающегося, тем больше у меня вскипает в душе, не знаю как, любви и веры к тебе, и мне кажется, будто я ношу тебя в широте моего сердца скачущим от радости и таинственно и сладко обнимающим меня. Итак, не думай, что этими оскорблениями и поношениями ты отвратишь меня от долга и первого решения по отношению к твоей любви, если даже во много раз больше сказанного причинишь мне бесчестия, осыплешь бранью и насмешками или даже и раны наложишь на меня и из монастыря выгонишь и от сподвижников далеко куда-нибудь удалиться прикажешь. Горячность божественной любви к твоей священной душе тогда еще большей у меня сделается и загорится светлым духовным пламенем. Итак, подбрасывай к огню любви еще больше дров – насмешек и обид, божественная глава, чтобы она, ежедневно многообразно разжигаемая, стала еще более сильною, живою и никогда не прекращающеюся, и благодать благого Духа да будет в священных твоих устах, оказавшихся для меня виновными сверх чаяния таких благ, которые не могут никогда сравниться с благами этого мира, но пребывают нестареющимися и вечными, сильнейшими всякого изменения и разрушения». Говоря это, он, как бы для подкрепления слов, присоединяет к ним и соответствующие дела, повергшись пред пастырем на землю, валяясь у ног его и не отрываясь их целуя.

Монахи лишь только услышали его слова, оцепенели и исполнились трепета и страха (αγωνίας), с удивлением видя божественно в человеческой природе действующего и странное говорящего Духа. Поэтому, с одной стороны, они ублажали его за невиданное бесстрастие и обильное вселение Духа, а с другой – были, казалось, недовольны предстоятелем и роптали между собою на него немало за то, что он так безжалостно обидел такую бесстрастную и непобедимую душу, которую не только не следовало оскорблять, но должно было почтить тьмами венцов за благоговение, так как он всех неподражаемо превзошел и стал учителем и светочем, содержащим, по божественному апостолу, слово жизни (см. Флп. 2:15–16).