Святитель Филофей Коккин - Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон

Подражавший им божественный Савва, от одних немного отставший, а других и превзошедший, был, подобно им, общником и великой той благодати и богоявления. Желая и нам показать это таинство, а также и то, как он сам, подобно Петру и сынам грома, удостоился испытать это, когда мы всенародно праздновали праздник Преображения Господня (ибо это был день, в который обыкновенно совершается праздник этого таинства Господня) и он вместе со мною стоял среди воспевающих праздничные песнопения, приблизив уста свои к моим ушам, так что почти касался их, он сказал: «Этого таинства должен достигнуть, милый мой, всякий, стремящийся к евангельскому совершенству» [174]. Пораженный его словами, я обратил взоры на священное его лицо, чтобы расспросить его об этом яснее, и опять слышу почти те же самые слова, лицо же его вижу настолько прославленным и исполненным такой чрезвычайной радости и светлости, как будто он только что удостоился Господнего видения и Преображения, что было и на самом деле, только я некоторое время, видя, не замечал и, слыша, не хотел уразуметь по своему недостоинству. Ибо и у меня были удержаны глаза, чтобы я не узнал его (см. Лк. 24:16), как бывшие с Клеопой древле (не узнали) Господа, а потому после того вечера, разумею (в духовном смысле) отшествие этого мысленного светила, подобно упомянутым ученикам Слова, с печалью говорил: «Не горело ли наше сердце, когда он говорил с нами на пути этой жизни и когда открывал нам от многих сокрытые тайны!» Но Иоанну тайна, конечно, должна была быть открытой, ближайшему из учеников, пребывшему в искушениях с Учителем и получившему в награду за это почет председательства. Так и он, объясняя [175]теперь виденное тогда нами неясно, оставляет на славу нам пока это – рассказать последующим во славу чрезвычайно Прославившего его, а также на общую пользу.

Что же было после этого с великим? Он всю ту ночь стоял, неизъяснимо наслаждаясь необыкновенной красотой того блаженного Божества и изливающимся от Него неизреченным сиянием. Когда же прошла ночь и чудесное Боговидение прекратилось, а он после вышеестественного исступления пришел в себя и возвратился в естественное состояние, то, подобно тому как испытавшие (то же самое) древле, после прекращения Богоявления на Фаворе, услышали от бывшего вместе с ними Господа повеление никому не рассказывать о видении, пока Сын Человеческий не воскреснет из мертвых, так и он не только положил надолго молчание на уста свои, но даже не захотел быть видим кем-нибудь после того страшного видения, так что никто не видел, чтобы он после этого покинул свое жилище (του δοματίου), совершенно изменившись, постоянно находился в исступлении, непрестанно представляя в уме явившуюся ему тогда красоту лица Господня и все время проливая ручьи неизъяснимо радостных слез. Однако нельзя было укрыться такому светочу добродетели или остаться совершенно незамеченным дивному благоуханию великих духовных дарований, потому что невозможно ведь, чтобы (человек), несущий ароматы (в недрах) [176], остался незамеченным, хотя бы и хотел этого, так как благоухание естественно будет исходить оттуда и не может быть удержано, но разносится воздухом и весьма остро вследствие этого действует на чувства встречающихся. Поэтому к нему со всех сторон стали стекаться толпы монахов, подвизавшихся около Иордана, а также вся Палестина и от Сирийского языка исповедующие православную христианскую веру. Но он решительно ни с кем не разговаривал, как я сказал, а часто и совсем не показывался. Однако этим он не угасил огня благого их желания. Напротив того, пламень любви благодаря этому разгорелся у них еще сильнее, и они еще ревностнее стали к нему стекаться, чтобы по крайней мере увидеть блаженное лицо его, которого ничто не было приятнее и (в смысле духовной пользы) полезнее, так он всех до чрезвычайности поражал превосходством ангельской жизни, и не было никого, кто бы, увидев его или услышав о нем, не получил величайшей пользы! И наконец, убеждают-таки блаженную душу, полноту смирения и рай любви, и он с более тонкими по уму и украсившими душу упражнением в разнообразных добродетелях (стал изъясняться) знаками, а иногда отвечал и на вопросы их. И вот они, узнав отсюда о глубине его мудрости и высоте созерцания, исполнились самой чистейшей любви и удивления к нему и стали называть его отцом и учителем, нисколько не уступающим дивным тем отцам, разумея Антония, Савву [177]и подобных им. Он же, по смиренномудрию припадая ко всем и руки и ноги их целуя с великою, можно сказать, радостью и простотою – что еще сильнее покоряло их души, – как бы привязал их к себе, и они решительно не могли оставить его.