Да, вот так и закончился тогда… мой короткометражный фильм. Мрачный? Да уж… не из веселых. Но нечто похожее и Валюшка смотрела…
Почему именно такие… Да потому, что с годами нервы наши начинают растягиваться, слабеть, как гитарные струны, и звучание их… и звучание души расстраивается. И если в молодости громче звучали мажорные ноты, то после сорока усиливаются минорные, а сны им вторят.
Не совсем согласна… Лучше – о пробке? Хорошо, этот мой сюжет почти смонтирован, так что пора и к финалу. Но прежде прочитаю тебе еще одну, уже мажорную и предпоследнюю запись, которую я сделала после нашей… я, Валюшка, Фима, вылазки в лес. Может, она и не совсем здесь монтируется, но жаль не вставить в этот сюжет.
«Прекрасный сентябрьский день! Мы бредём в молодой посадке леса. Какие же ярко-зеленые и стройные крепыши эти молодые ёлочки! Да еще вокруг – вереск стайками, шуршащий мох под ногами! Красота!.. А если остановиться и вот так прислониться к березке? Ну да, и вовсе…
– Валюш, какая же убаюкивающая благодать вокруг, да?
– И даже тонет в этой благодати звучание моей натянутой струны, – она тоже прислоняется к березке: – Звучание глухое, тревожное.
– Ты всё о том же? Опять у Ефима нет приработков?
– Нет, о другом я… к этому уже почти привыкла. Я же его понимаю: людям нравятся картины… как размалёванные яркие фотографии, а он совсем не так пишет. А тревожно мне… Знаешь, последнее время всё чаще мелькает: а любил ли меня Фимка?.. хотя и слышала не раз: «Умереть бы нам в один день!» Ведь если любят, то… А вот и он из-за ёлки появился. Ну что, в этой убаюкивающей благодати, прямо на этой чудесной поляне, легко и весело спросить его об этом?
– Попробуй.
– Фимушка, – Валюша улыбается и голос её становится похожим на урчание кошки, – а может, ты меня и не любил, а просто ценил мои достоинства?
Приостановился. Блеснул очками. Не ответил. Скрылся за ёлкой.
– Вот те раз! Похоже, твой Фима почувствовал неладное и испугался. Но ты…
– А я-то надеялась, что спросит: почему, мол, так думаешь? Тогда прямо здесь, среди этих веселеньких елочек, и сказала бы легко и шутя: маловато, мол, защищал от безденежья, не возил на юга, чтобы хоть там почувствовала себя женщиной, а не…
– Да ладно, как-нибудь еще… в другой раз спросишь.
– Ладно, так ладно. А сейчас пропою-ка: вот упаду лицом в траву и зарыдаю… наяву! Услышит ли?
– Нет, кажется.
– Ну, что ж, тогда присяду у этой березки, прислонюсь к ней и, рассмеявшись… ха-ха-ха!.. крикну: ну, коль молчишь, иди сюда, обедать будем, как всегда.
– «Обедать» твой Фима обязательно услышит.
Ага, показался, подошел, снял рюкзак, сел рядом и тоже – к березе спиной.
– Ну тогда, Валенька, не сбиваясь с поэтического размера, скажи: а вот и термос наш китайский, и бутерброды с колбасой.
Как же не хотелось омрачить ту тишь да благодать проблемами!»
Ну вот, после такого мажора, можно – и к пробке… что от «Шампанского», но дальше, к сожалению, без минора – никак.
А потому, что «события разворачивались стремительно и бесповоротно». И об этом вначале – вот эти два отрывка из моей последней записи о Валентине:
«У Ефима – неглубокий инсульт. Валентина хлопочет над ним, лечит, ко мне забегает лишь для того, чтобы отдохнуть от своего «ребёнка», которого пробует заставлять расхаживаться. Но он не принимает её совет, и сегодня у нее вырвалось: «Через мои руки прошло очень много больных и по опыту знаю: если человек захочет жить, то будет бороться с болезнью всеми оставшимися силами и иногда побеждает, а мой Ефим… – Замолчала, встала, подошла к его акварели с лужайкой среди берез, постояла, обернулась: – Он замкнулся только на себе! И совсем не борется, а лишь жалуется, жалуется, жалуется, а это значит…»
А теперь, Наташенька, хотя ты со мной и не совсем согласна, что с годами нервы становятся похожи на растянутые струны и начинают издавать сомнительные звуки, я всё же попробую…
Нет, не доказать, а как бы подтвердить свои домыслы. И вот чем. Ну скажи, разве не фальшивый звук души хотя и не очень упёртая шизофрения?
А вот такая… Как-то Валюшка сказала: «Когда мы расписались с Фимой, то он прямо в Загсе открыл бутылку „Шампанского“, пробка вылетела, попала в потолок, а потом – мне по голове. Кто-то из друзей еще пошутил: дурное, мол, предзнаменование. И вот теперь всё чаще и чаще стала я вспоминать это и подумывать: а, может, и впрямь?..» Ну, я, конечно, бросилась отговаривать её: всё это чушь, бред, мистика, которую надо из головы – вон! А она сидела, смотрела на его акварель и молчала.
Читать дальше