инок ВСЕВОЛОД - НАЧАЛЬНИК ТИШИНЫ

"Как же Ты претерпела-то? – мысленно обратилась Татьяна Владимировна к Божией Матери. – Ведь Сама говорила, что не можешь Его зреть на кресте распятым… Ох, Родимая. Дай мне силы все претерпеть, что Господь ниспошлет. Дай силы… Грех мне жаловаться. Как же матери мучеников терпели, когда их детей убивали, а я-то что? Мой-то сынушка – просто непутевый неудачник, а не мученик… Помоги ему, Матерь Божия".

Потом Татьяна Владимировна подошла к окну. Уже совершенно стемнело. Теплый шафрановый свет фонарей освещал улицу. Уютно светились окошки соседнего дома: желтые, красные, голубые, зеленые. Мать подняла взор вверх. В светлом московском небе с трудом можно было различить несколько звезд. Одна из них выделялась яркостью и размером. "Какая красивая звезда, и какая странная, – подумала Татьяна Владимировна, – я раньше ее не видела. А, может быть, я раньше сюда не смотрела?".

Мать присела у письменного стола, заваленного книгами и бумагами Власа. Это были духовные книги, выписки из них и какие-то черновики. Татьяна Владимировна включила настольную лампу, пододвинула к себе открытую посередине тетрадь и прочла:

"Разве Бог хотел, чтобы была инквизиция?

Бог не хотел, чтобы инквизиция жгла людей.

Бог не хотел, чтобы Каин убил Авеля, а затем лилось море человеческой крови.

Бог не хотел, чтобы мы, люди, мучались от взаимной вражды.

Бог не хотел, чтобы мы жили без любви.

Но Бог не хотел и того, чтобы мы были Его бездушными роботами.

Он любит нас и потому дал нам свободу. Те, кто свободно говорят и пишут против Бога, сами свидетельствуют этим, что имеют дарованную Богом свободу. А, значит, своим антитеизмом они доказывают, что Бог любит нас, что он не хотел инквизиции и не хотел, чтобы мы мучались, бессмысленно блуждая по тропам черно-огненного безлюбья."

Мать перелистала тетрадь, ища последнюю запись. Нашла. Там говорилось:

"Бронзовым мерцали свечи. Легкий прохладный ветерок, как старый добрый друг, слегка касался наших одежд. Пахло медом и чем-то еще давно-давно забытым и, казалось, утраченным… Может быть, детством? Светлым детством души. Мягкими волнами струилось пение.

И было. Господь сподобил меня прикоснуться к Тайнам Своим, причаститься Святых Даров. Чаша – золотая. Тело – белое. Кровь – красная, она как будто только что пролилась, еще теплая.

И осталось для меня во всей вселенной только несколько слов:

свет, тепло, красота и покой."

"Это он после вчерашнего причастия… Молодец какой", – думала Татьяна Владимировна, целуя строки, написанные рукой Власа.

Совсем ослабевший Замоскворецкий забылся тяжелым сном. Утром отец Серафим обещал его исповедать. Сам же иеромонах не спал и шепотом, чтобы не беспокоить раненого, толковал с Архипычем о том, как и что дальше делать. Порешили, что лучше всего Замоскворецкому и Архипычу отправиться на Кавказ, пожить там какое-то время у монахов. Отец Серафим пообещал написать сопроводительное письмо. Потом обсуждали яркие события последних дней и добрым словом поминали Власа. В конце беседы, отправляясь спать, Архипыч смущенно посетовал:

– Что-то я не пойму, отче, не растолкую никак, в чем причина… Стал мне Федор Михайлович Достоевский сниться.

– Ты, верно, много думаешь о нем?

– Думать-то, конечно, думаю, но я ведь и раньше думал.

– Да… Федор Михайлович… – Вздохнул отец Серафим, поглаживая бороду. – Ты вот что: снам особого значения не придавай, а лучше помолись о упокоении его души. Мы о нем помолимся, он о нас. Кто знает, быть может, в его молитвах сейчас нуждается наша Россия.

– Спаси Христос, батюшка, так я и рассуждал, но для верности и как исповедание помыслов все же решился спросить. Прости, отче честный, и благослови на сон грядущий.

– Бог тя да благословит.

Устроившись на скамье на соломенном матрасе, Архипыч перекрестился и, не успев прочесть десяти молитв Иисусовых, заснул. Сказалась усталость, да и годы давали себя знать.

В ту ночь Достоевский приснился ему в последний раз.

Около семи часов утра Анна проснулась от чьего-то пристального взгляда. В полутьме комнаты у божницы она увидела стоящего в домашнем халате Федора Михайловича. В его глазах, обращенных к супруге, отражался огонь лампады. Анна встала, подошла к мужу и, прижавшись к его плечу, спросила:

– Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой?

– Знаешь, Аня, – полушепотом ответил Федор Михайлович, – я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру…