William Young - Хижина

Мак едва не засмеялся вслух, ему хотелось сказать: «Думаешь, стоит? Да я уже сейчас уверен, что рехнулся!» Однако он сумел сдержаться. Мак верил, по крайней мере догадывался, что Бог — это Дух, ни мужчина, ни женщина, но, несмотря на это, он в смущении признавался себе, что Бог всегда представлялся ему исключительно белым и исключительно мужского пола.

Она замолкла, но только для того, чтобы поставить на полочку у окна какие-то приправы, а затем пристально посмотрела на Мака.

— Ведь тебе всегда было сложно принимать меня в образе своего отца? И после всего, через что ты прошел, разве ты смог бы сейчас хорошо отнестись к отцу?

Он согласился, что она права, и оценил, сколько доброты и сострадания было в ее словах. Каким-то образом способ, каким она явилась ему, лишил его способности сопротивляться ее любви. Это было странно, это было больно и, может быть, это было немножечко волшебством.

— Но тогда, — он сделал паузу, все еще пытаясь рассуждать здраво, — почему делается такой упор на том, что ты Отец? Вроде бы считается, что именно в этом образе ты являлась чаще всего…

— Что ж, — ответила Папа, возвращаясь к готовке, — для этого существует множество причин, причем многие из них уходят корнями очень глубоко. Пока что будет довольно сказать, что мы всегда знали: однажды Творение будет разрушено и истинного отцовства будет не хватать гораздо сильнее, чем материнства. Пойми меня правильно: необходимо и то и другое, однако важность отцовства требуется подчеркивать по причине его катастрофического отсутствия.

Мак отвернулся, чувствуя, что ему вот так, сразу, не осмыслить услышанное.

— Ты ведь знала, что я приеду? — спросил он негромко.

— Разумеется, знала, — Она по-прежнему была занята и стояла к нему спиной.

— В таком случае был ли я волен не приезжать? Был ли у меня выбор?

Папа снова повернулась к нему лицом, ее руки были испачканы тестом и мукой.

— Хороший вопрос, но как далеко тебе хотелось бы зайти? — Она не ждала ответа, зная, что у Мака его нет. Вместо того она спросила: — Ты веришь, что волен уехать?

— Полагаю, что да. Это так?

— Конечно так! Мне не нужны пленники. Ты волен выйти в эту дверь хоть сейчас и отправиться к себе, в пустой дом. Или же пойти вместе с Вилли в «Мельницу». Даже если я знаю, что из любопытства ты приедешь, лишает ли тебя мое знание возможности уйти?

Она умолкла на мгновение, потом вновь занялась стряпней, говоря через плечо:

— Или же, если ты хочешь продвинуться хотя бы на йоту, мы можем поговорить о природе свободы как таковой. Означает ли свобода то, что ты можешь делать все, что хочешь? Или потолкуем обо всех ограничениях в твоей жизни, которые на самом деле лишают тебя свободы? О генетическом наследии твоей семьи, о твоей уникальной ДНК, об особенностях метаболизма, о всяких там квантах, которые выведут нас на над атомный уровень, где лишь я являюсь вечным наблюдателем? Или же обсудим такие темы, как вторжение в твою душу болезни, которая живет и сковывает тебя, влияние социума, окружающего тебя, привычки, которые порождают синаптические связи и прокладывают тропки в твоем разуме? А ведь есть еще реклама, пропаганда и парадигмы. Учитывая влияние всех этих факторов, всех этих влияний и ограничений, — вздохнула она, — что на самом деле есть свобода?

Мак в очередной раз не нашел что ответит!

— Только я могу тебя освободить, Макензи, но свободу нельзя навязать силой.

— Я не понимаю, — отозвался Мак. — Я даже не понимаю, что ты сейчас сказала.

Она улыбнулась.

— Я знаю. Я и не надеялась, что ты поймешь прямо сейчас. Я говорила на будущее. В данный момент ты не понимаешь даже, что свобода — это развивающийся процесс. — Она нежно взяла руку Мака в свои, испачканные мукой, и, глядя прямо в глаза, продолжила: — Макензи, Истина должна тебя освободить, и у Истины есть имя, он там, в мастерской, весь в опилках. Все это в нем. И свобода — это процесс, который протекает во взаимоотношениях с ним. Тогда все то, что бурлит у тебя внутри, начнет постепенно выходить наружу.

— Откуда ты можешь знать, что именно я чувствую? — спросил Мак.

Папа не ответила, только посмотрела на их руки. Он проследил за ее взглядом, и тут впервые заметил шрамы на ее запястьях — такие же, он понял, должны быть у Иисуса. Она позволила ему осторожно прикоснуться к шрамам, оставшимся от глубоких ран, а он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Слезы медленно катились но ее лицу, оставляя дорожки в муке, которой были припудрены ее щеки.