Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

В эти страшные дни я опять потянулся ко Христу. Страх смерти был во мне велик, но вместе с тем с часа на час росло во мне и страшное отчаяние за собственную душу. По целым ночам я бродил один по лесу, отдаваясь то молитве, то глубокому размышлению о жизни, о ее на земле ничтожестве, о смерти, о суде Христовом и т. д. Но самая главная моя мысль в то время была следующая: почему я до сего времени не порву всякую связь с миром и раз навсегда опрометью не брошусь к ногам Христа? В самом деле, что же меня так сильно удерживает от Христа? Чего же еще хочу себе от мира сего? Почему мне решительно не сказать: «Господи! Отныне я Твой и только Твой, и Ты что хочешь, то и делай со мной. Если я в чем-либо на протяжении всей жизни оскорблял Тебя, Ты прости мне. Если Ты почему-либо и не простишь моего прошлого, все равно я ни на шаг не отступаю от Тебя, я буду с Тобой»? Почему же мне так решительно не сказать моему Господу и не последовать самою моею жизнью за Ним? Почему? Ведь как здесь на земле ни живи, а все равно, рано или поздно, а умирать придется. От смерти ни отец, ни мать, ни друзья, ни слава, ни богатство, ни власть, ни почет — никто и ничто не избавит. Что же меня удерживает от того, чтобы я жил по учению Самого Христа и через это раз навсегда был бы Его верным учеником? Может быть(?), не удерживает ли меня самая трудность жизни по учению Христа? Но в чем же эта самая трудность состоит? В умерщвлении своих страстей, в уничтожении своего я, в самоотреченной добровольной любви к Богу и ближнему? Но ведь разве хуже будет для меня, когда на место страстей плоти и самолюбия во мне возникнут новые чувства, новые стремления, на которых будут расти плоды духовной любви — долготерпение, смирение, кротость, сострадание, святость, радость, всепрощение, святая доверчивость, истинная надежда и самоотреченная святая преданность? Разве для меня будет хуже, когда на место моего извращенного грешного «я», выступит для меня другое «я», «Я» божественное, «Я» самого живого Бога? Так что же после сего удерживает меня от Христа? Может быть, наконец, инстинкт самосохранения? Но ведь во Христе только и существует одна реальная жизнь и жизнь вечная, бессмертная, при чем же здесь инстинкт самосохранения? И вот после долгого размышления об этом я подошел к самой точной причине того, что меня удерживало от Христа: это — неуверенность в Самом Христе, в том, что Он, что в Нем, что Его и что за Ним. Эта-то неуверенность в Самом Христе, в том, что Он, что в Нем, что Его и что за Ним, и есть самый провал, самая смерть современного христианства!

От этой ужасной неуверенности людей в Христе на протяжении многих веков веет таким ужасным холодом, что от нее замерзали и замерзают миллионы тянувшихся к Богу душ! И эта неуверенность во Христа есть родная мать современного книжного христианства. О, это книжное христианство! Оно несравненно хуже самого ужасного язычества! Так я часто размышлял в то время, когда жизнь моя висела на волоске, когда страшная холера беспощадно направо и налево распространяла ужасную смерть! Однажды, бродя как-то по лесу, я встретил горько плачущего солдатика, я спросил его, о чем он плачет, он еще сильнее стал плакать; я заинтересовался и снова стал его просить рассказать мне причину его слез. Он поднялся с пня и начал читать мне письмо. «Милый наш сын Дмитрий Васильевич! Еще кланяемся тебе мы, твои родители, еще кланяется тебе твой сын Петр Дмитриевич. Милый наш сын, твой брат Василий Васильевич убит. Вчера мы от его ротного получили письмо». Прочитав мне свое письмо, солдатик сказал: «Вот, вишь, брата убили, а я дурной болезнью заразился. Я как узнал, что у меня дурная болезнь, то сейчас же пошел и штыком заколол свою любовницу. У нее осталось двое маленьких детей. Последний, мальчик, кажется, мой. Вот я теперь, батюшка, не знаю, что мне делать. Жаль, конечно, себя, жаль брата убитого, жаль своего ребенка от этой женщины, думаю, уж не заколоть ли мне этого своего ребенка?» Моя беседа с этим случайно встретившимся солдатиком навела меня опять на мысль о войне. «Боже мой, — думал я, — вот теперь все народы земли воюют, десятки миллионов душ топят в их же собственной крови. И для чего это? Кому эта народная бойня нужна? Сколько она приносит всяких бедствий людям! Одна страна опустошает другую, одно государство порабощает другое, миллионы здоровых, сильных, красивых юношей в один час превращаются в страшные валы мертвых трупов! Родители их, жены их, дети их на всю свою жизнь обречены на одни слезы, на одно жалкое несчастное существование. Кроме всего этого, война несет с собой еще более ужасные, чем она сама, новые бедствия человечеству, она несет страшные смертельные эпидемические болезни, ужасный экономический крах, мучительный всеистребляющий голод, мор и на этой почве возникают всякие ужасные безумные братские междоусобные кровопролития. Она несет с собой такие же страшные отрицания и проклятия Бога, несет и дикую разнузданную безнравственность, как, например, стихийный разврат, не щадящий ни своих матерей, ни жен, ни дочерей, ни даже самых юных детей — подростков. О верности семейной жизни тут уже говорить не приходится. Не приходится говорить также и о собственности своего ближнего. Вся жизнь становится вверх дном».