Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

Я долго колебался; ехать ли мне на войну или не ехать? Если я поеду на войну, значит, буду участником ее; если не поеду — в Одессе больше жить будет невозможно, ибо архиепископ и миссионеры не дадут мне оставаться в Одессе. И я совершенно терялся и не знал, как мне поступить.

Наконец я последовал совету о. Ерофея. Я подал телеграмму на имя военного протопресвитера, протопресвитер меня принял и велел мне ехать к главному священнику юго-западного фронта. Я отправился. Мне поручили обслуживать два сводных военных госпиталя и еще поручили третий частный кауфманский госпиталь в городе Холме. Обслуживая эти госпитали, я как будто быстро забывал о войне как о мировом зле, мне даже стало казаться, что я, состоя на службе, в должности военного священника, делаю дело Божие. И вот часто, почти каждый раз, входя в палаты раненых, я как будто опять вдруг прозревал и чувствовал, что война есть зло. И когда я прозревал и чувствовал, что война есть зло, я тут понял и окончательно убедился в том, что я, сделавшись военным священником, совершенно погиб. Погибель моя заключалась в том, что я, точно какой-нибудь обломок каменной скалы, оторвавшись от Христа, бросился в самую пучину ужаснейшего греха человеческого убийства и кровопролития. В этот момент отчаяние волной хлынуло в мою душу. Мне хотелось плакать, хотелось рыдать и я горько раскаивался в том, что послушал о. Ерофея и отправился на войну. Но, несмотря на такое ужасное состояние моего духа, я все же чувствовал, что в это время я всем своим существом, целиком, без всякого остатка все же был противником войны: отчасти к самой войне тянуло меня национальное мое чувство. Не менее этого чувства влекла меня к ней также и внутренняя излицемерившаяся и изолгавшаяся моя психика, как вообще духовного представителя Церкви Христовой. Плюс к этому еще влекли меня к ней большое жалование военного священника и частые награды.

Через несколько недель мне поручили обслуживать кроме госпиталя еще холмский этапный пункт. Из этого этапного пункта ко мне каждый день два раза водили несчастных солдат целыми колоннами в военную церковь на мои проповеди. Во время проповеди они всегда сильно плакали, по окончании же церковного богослужения и проповеди воины, несмотря на свои слезы, выходили из церкви разъяренные, точно голодные львы, дыша злобою против немцев.

Так продолжалось четыре месяца; и я ежедневно служил для них литургию, молебны, говорил проповеди и по несколько сот человек в день исповедовал и причащал Святыми Тайнами. Однажды по окончании службы один солдатик, причастившийся Святых Тайн, спросил меня: «Батюшка, как же я теперь пойду после причастия на позицию? Ведь я принял в себя Самого Христа, я ведь теперь органически соединился с моим христианским Богом, как же я теперь пойду убивать людей? Ведь в моем лице будет Сам Христос убивать людей, а если меня убьют, то вместе со мною и Сам Христос будет убит. Как же мне теперь быть?»

Я молчал, не имея, что ему на это ответить, последние же слова его — «как же мне теперь быть?» — громом раскатывались над моей головою.

Несколько дней я не мог от них избавиться. Действительно, если я сколько-нибудь верю во Христа, как в живого Бога, и верю в Тело и Кровь Христовы, то нельзя иначе и думать о Христе, как думал и рассуждал вот этот самый благочестивый солдатик; мы же, священнослужители, совершенно иначе думаем о Христе и иначе веруем в Таинство Евхаристии, мы за свой священный долг считаем через это самое величайшее Таинство Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа посылать своего христианского Бога и на смертную казнь, и на кровавую войну. У нас, христиан, все места казни и поля военных сражений усеяны Телом Христовым и залиты Его святейшею Кровью. Ужасно! Вот идет война. Солдаты причащаются Святых Тайн и отправляются убивать таких же людей, таких же христиан, как и они сами, и опять не знаешь, кто идет убивать, солдаты ли или Сам Христос, и если причастившимся придется быть убитыми, то опять не знаешь, кто убит — солдаты ли или Сам Христос? Вот от времени до времени, то там, то здесь подводят к виселице или к месту расстрела христиан-преступников; здесь стоит священник с Святыми Дарами и убеждает перед казнью принять Святые Дары; они причащаются, и вот тут опять не знаешь: собственно, кого вешают или расстреливают — преступника ли или Самого Христа, соединившегося с преступником?

Попутно с этим я не могу молчать еще и о том, что у нас существует еще обычай в нашей пастырской церковной практике злоупотреблять Святыми Дарами, а через них, конечно, и Самим Христом. Это страшное злоупотребление этой величайшей христианской святыней совершается в тех случаях, когда священник причащает Святых Тайн полусознательного умирающего христианина. Тут спешат иногда как можно скорее причастить умирающего, разжимают ему рот, и священник поспешно, с трудом втискивает в его рот лжицу со Святыми Дарами, которые в подобных случаях остаются в самом рту или горле умирающего человека. И это называется причастился, напутствовался Святыми Тайнами! О ужас! Чего, чего только мы не делаем с этой величайшей христианской Святыней! А я первый из таких преступников повинен перед Богом! Когда совершается какая-нибудь кража чудотворной иконы или святых мощей, тогда христиане кричат, волнуются, подымают страшную тревогу, предают проклятию и отлучают от Церкви виновников этого преступления, наконец, их судят, подвергают за такое святотатство страшному наказанию. А в защиту целыми веками попираемой этой Святыни, самой величайшей в мире Святыни — Тела и Крови Христа, которую мы, пастыри Церкви, вталкиваем в грязь, бросаем куда попало, замазываем этой Святыней все щели нашей политической жизни (взять хотя бы войну или смертную казнь), распинаем таким образом снова Христа, снова предаем Его позорной смерти — и в защиту этой поруганной Святыни от злоупотребления нами, служителями алтаря Христова, никто ничего не говорит, никто этим не возмущается, все молчат, все на это страшное преступление смотрят спокойно, как будто так и надо. О, Боже великий! Я больше всех злоупотреблял этим величайшим Таинством, прости мне мое великое преступление!