Валад Бахауддин - Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном

Отголоски того же в 2:78—79: «Еще больше укрась женщин и укрепи силу моего желания к ним». Кроме дневника Бахауддина можно почитать «Привалы» («Мавакиф») Ниффари, «Раскрытие тайн» Рузбихана Бакли, «Записи голубой скалы» (The Blue Cliff Record), «Образцовые дни и встречи» Уитме¬на, «Успокоение и сатори» (Sake &Satori) Йозефа Кэмпбелла, удивительный «Дневник» Торо, который он вел с двадцати лет и прервал за несколько месяцев до своей смерти, «Дневник снов» Сведенборга, «Кость» (Bone) Марион Вудман, «Дневник» Жерарда Мэнли Хопкинса (1866—1875).

1:368—369. Невероятная история, странная помесь Кафки и Льюиса Кэррола.

1:374. Бахауддин говорит, что его жалостливые истории о самом себе исчезли бы, если бы он смог слиться с божественным, хотя жалостливость не очень-то улавливается в его тоне.

1:393—394. Завершение этого фрагмента замечательно: как, признав свою несостоятельность, открыть новые области для наслаждения.

1:402—403. Изумительная главка. Мне по душе непосредственность, с которой Бахауддин возвращается к себе и в себя от одного только вкуса хлеба и всего, что связано с процессом питания, развертывающегося как некая метафора созидания души — на грани незримого и явленного. Он пребывает у самых врат, будучи и тут, и там. В этой главке и в следующей (1:404) Бахауддин ощущает себя частью всеобщего произрастания, которое он никогда до конца не поймет. Он может лиши приобщиться к этой славе, пребывая одновременно и в теле, и в духе. В этом — актуальность его дневника, столь привлекательно для нас.

1:404. Мне нравится эта образовательная теория о том, что нам необходимо взаимодействие с другими способами познания — и не только с текстами, но и с практикой торговли лошадьми и столярным делом, архитектурой и приготовлением пищи, Я бы мог вернуться к преподаванию в университете, если бы такое взаимодействие стало частью учебной программы.

1:413—414. Но что мешает людям видеть? — Он не говорит 2

1:13—14. Рев ишака. Д.Х. Лоуренс в своем стихотворение «Осел» так передает рев ишака: Хи-и! Хи-и! Ихоу-оу! — оу! — оу! — ayl-ay! — ау! Мне нравится, как мастерски Бахауддин захватывает неожиданные помехи — ослов и собак, вписывая все случайные события в единую картину так же легко, как деревья и цветы адаптируются к погоде.

2:16—17. Хотан — отдельное царство в китайском Туркестане, или Шингаие, в южной части бассейна реки Тарим. В начале нашей эры из этой области шла миграция в Балх, поэтому до одиннадцатого века здесь говорили на хотанском диалекте.

Я не слишком осведомлен о пугающем предмете этой главки, практике женского обрезания. Эта практика вполне могли зародиться в Древнем Египте и до сих пор жива в среде мусульман, христиан и последователей местных религий. Обычно это обряд инициации для девочек двенадцати лет. Мотивы проведения обряда и возраст сильно варьируются. Практика включает частичное или полное удаление внешних гениталий — клитора, больших и малых генитальных губ. Зарубцевавшаяся ткань лишается чувствительности, и способность женщины переживать сексуальное наслаждение снижается.

Основа этой практики, безусловно, контроль мужчины над сексуальностью женщины. Такова традиция сотен этнических групп в двадцати восьми странах Африки. В Судане девять из десяти женщин обрезаны. В Мали — девяносто три процента. Обычно в сельской местности ничего не делается, чтобы уменьшить боль при обрезании женщин. Иногда акушерки применяют местное обезболивание.

Дебаты об уродовании женских гениталий крайне медленно становятся достоянием широкой общественности как в Африке, так и в других странах. Следует отдать честь Бахауддину: более восьмисот лет назад он был потрясен практикой, о которой услышал как о «древней церемонии, появившейся в области Хотан в Китае». Вино служило здесь обезболивающим средством.

2:92—94. В последней части этой главки рассматривается взаимное движение божественной сути, чей танец мы можем назвать мистерией центра и движение периферийной сферы вокруг него. Когда мы начинаем жить из наших центров, нас охватывает необъяснимая любовь, независимо от того, что просачивается через периферийную биосферу. Мы также приобретаем чрезвычайную восприимчивость к печалям, остро воспринимая красоту преходящего. Это то самое умирание до того, как умрешь, возрождение и пребывание на нулевой отметке, в полноте «здесь-и-сейчас», в «нигде» — как это выражают в исламе, христианстве и традиции буддизма и даосизма. Быть и не быть одновременно, не отягощая ум и совесть заботой о том, что достойнее. Мы узнаём друг друга в этом внутреннем мире души. Как-то я спросил у Бава Мухайяддина: может ли когда-нибудь объявиться и выглянуть и из моих глаз то, что я вижу в его глазах? Он ответил: это случается, когда индивидуальное растрогано всеобщим. Тогда глаз («я») превращается в «мы».