Η. О. Лосский - Воспоминания

Я слышал тоже, что известная в Бельгии семья Lotsy происходит вероятно от Лосских.

С семьею Лосских, к которой принадлежали знаменитый московский оперный режиссер Владимир Аполлонович и пражский профессор украинского университета Константин Владимирович, родства нам установить не удалось, как отец об этом и пишет в восьмой главе. Возможно, что они были носителями герба Brodzic, а не Rogala. Один из наших польских родственников или однофамильцев был при Наполеоне „chevalier de I’Empire et lieutenant du 2e Regiment de la Vistu‑le" (vte Reverand, Armorial de I'Empire, Paris 1894—97, t. III., p. 147).

Наверное к нашей семье принадлежал и униатский священник Лосский, замученный польскими повстанцами в 1863 году. Однако не знаю, можно ли со всем убеждением утверждать, что он был дедом моего отца, не будучи уверен в том, что отец был осведомлен об этом деле с молодости, а не слышал о нем в первый раз, как и я, только в 1929 году в Праге, от одного знакомого, который присутствовал в семье профессора фан дер Флита на чтении мемуаров (наверное оставшихся неизданными) его матери или тещи, где была рассказана эта ужасная история. Помню однако, что говорилось там не о распятии (это было бы не только зверством, но и кощунством невероятным в «христианской» среде), а о том, что убийцы содрали со своей жертвы заживо кожу.

Девичья фамилия матери моего отца Аделаиды Антоновны была, с обоими przydomkami (не ручаюсь за их орфографическую точность), Przynajto z Przytqk Przyt^cka. Имена представителей этого рода встречаются в мире краковской магистратуры в XVII веке.

Очень ясно помню ее благообразный старческий облик: невысокую фигуру, в просторном платье или шушуне, довольно строгое, хотя и кроткое лицо, обрамленное вдовьей черной наколкой, медленные и чинные движения. Во всем укладе ее жизни оставалось что‑то добро–качественно–провинциальное, напоминавшее наверное обычаи мелкопоместных польских усадеб на белорусской земле. В сочельник «кутья и узвар» (блюда петербуржцам неизвестные) подавались на скатерть, постеленную на рассеянном по столу сене в память вифлеемских яслей. Летом, во время гроз, которые нагоняли на бабушку мистический ужас, творилась непрестанная молитва перед затепленной свечой — «громницей». Широкий образ жизни нашей семьи, с которой «бабушка Лосская» (в отличие от Стоюниной) проводила иногда каникулы (последние разы от 1915 до 1918 года) вызывал в ней несколько боязливое удивление. Очень надеюсь, что мы, дети, не очень огорчали ее своею бестактностью, недостаточно сдерживая усмешки на полонизмы, которыми была полна ее речь: «что ты там маэстришь?», «хо–ди–ж сюда», «прогоните–ж курей», позднее — «верно–ж повлюблялся» и т. д. Когда наша семья покидала Россию в 1922 году, она дала отцу гравюрку с изображением Остробрамской (или Ченстоховской) Богоматери, которую он всегда носил в своем бумажнике. Умерла она в конце зимы 1925 года.

Тетушку отца Юлию Антоновну Оскерко видел я только в Семенове, когда был четырехлетним ребенком. Помню только ее очки с затемненными стеклами и что отец позднее говорил нам о ее тонком чувстве юмора и больших знаниях по части польской генеалогии. По ее указаниям отец составил в молодости что‑то вроде нашей родословной, но затерял ее вскоре после.

Детство, проведенное в непосредственной близости к деревне и увлечение в молодые годы естественными науками наложили на всю жизнь моего отца благотворную печать. Действительно, на летних каникулах деревенский житель (в какой‑то умеренной степени) пробуждался в нем, и он нам много помогал своим примером и рассказами присматриваться и прислушиваться к растительному и животному миру. Искать в лесу можжевельник, чтобы его подбрасывать в костер, было у нас, как и в его детстве, первой заботой во время пикников.

К Витебску, как и к другим местам, связанным с воспоминанием детства и юности, отец хранил нежные чувства. Когда при нем судили так и сяк о живописи Марка Шагала (который там родился в 1887 году, как раз когда отец был исключен из губернской гимназии), он всегда говорил, что находит во многих картинах этого художника частицы дорогого, ушедшего на задний план его помяти, мира. Когда мне случалось произносить имя Jacob, семьи эбенистов особенно прославившейся в наполеоновское время, ему всегда вспоминалась вывеска мастера тонких столярных изделий на витебской улице, на которой стояло: Жекопныя работы.

Основателей философского кружка, который собирался сначала в доме Метальниковых, а потом у моей бабушки Стоюниной, прозвали в шутку семью мудрецами. В память их приездов в Артек жена С. И. Метальникова, Ольга Владимировна, написала масляной краской их имена на семи больших камнях, стоявших в парке их виллы, на приморском утесе. Несколько лет спустя, когда один из мУДРецов оказался недостаточно идеальным супругом, Ольга Владимировна, будучи страстной ревнительницей добрых нравов и прав женщины, столкнула в гневе ногою его камень в море; вскоре после, камень с именем другого, тоже не безупречного в этом отношении члена кружка, «отвалился сам».