Георгий Чистяков - В поисках вечного града

"Убежденность есть человеческая воля, достигшая высшего могущества", — так подытоживает Бальзак рассказ об отце Бонне. Сам писатель живет и трудится только благодаря этой воле. Строя в своих текстах реальность, он созидает огромное здание, которое должно быть построено навеки. В этом смысле из всех писателей его действительно можно сравнить только с Данте.

О Хорхе Луисе Борхесе

Римляне полагали, что в творчестве каждого автора должны проявляться ars et ingenium - искусство или, вернее, мастерство, которым можно овладеть только в результате упорной работы над собой, и дарование (дословно — «нечто врождённое») - его нельзя приобрести или заработать. С ним или без него человек появляется на свет в момент своего рождения.

Poetae nascuntur- «поэтами рождаются», именно так сказал однажды Цицерон, однако поэзия — это труд, l abor , и поэтому не случайно строчка в стихах по–латыни обозначается словом versus , которое пришло в литературный язык из сельскохозяйственного обихода. Versus - это борозда на поле, дойдя до конца которой, пахарь поворачивает ( vertit ) быка, что тащит его плуг.

В текстах у Борхеса, хотя зачастую они больше похожи на фрагменты из записных книжек с миллионом бессистемных, на первый взгляд, выписок из прочитанных в библиотеке книг или на конспект, который профессор наспех набросал в трамвае или в метро по дороге на лекцию, сполна присутствует и то, и другое. В них всегда есть лёгкость или, вернее, спонтанность, глубина — и никакой вымученности, но при этом каждый из его этюдов отшлифован до предела: в нём (как ex ungue leonem , то есть «по когтю льва») можно узнать по–настоящему большого мастера.

Сразу бросается в глаза, что это не заметки литературоведа, а настоящая литература - belles lettres . Без всяких сомнений — настоящая поэзия. Но поэзия какая‑то странная, по большому счёту предназначенная только для того, кто уже прочитал всех тех авторов, на которых ссылается Борхес, и помнит на память не только всего Данте, но и всего Шекспира, Сервантеса и Гомера, не считая Гюго или Валери.

Борхес превосходно владел английским с раннего детства, в девять лет перевёл на испанский одну из сказок Оскара Уайльда, «Счастливого принца», причём так, что её сразу напечатали в газете «Эль Пайс», не догадавшись о возрасте переводчика, ибо считали, что автор перевода — его отец. Именно английский (а потом древнеанглийский и историю языка) преподавал он в течение двадцати лет на факультете философии и литературы в университете Буэнос–Айреса. Его нередко называли (причём не в шутку) английским писателем, который пишет на испанском и живёт в Аргентине. И это не случайно — он постоянно цитирует Шекспира и разбирает его тексты в своих этюдах, ссылается на Бэркли и Дэвида Юма, Колриджа, Томаса Брауна, Киплинга, Спенсера и Милля и так далее. Тысячи цитат из миллионов книг, не только английских — вот что такое книги Хорхе Луиса Борхеса.

Французскую литературу он тоже знает как родную, хотя признаётся где‑то, что в отличие от своей сестры никогда не видел снов на французском. В Женеве, где Борхес с родителями оказался во время Первой мировой войны, он учился в одном классе с Морисом Абрамовицем, мальчиком, который стал потом знаменитым врачом, но тогда был влюблён в Верлена, Рембо и Аппол инера. Именно от него узнал об их поэзии Борхес. Узнал — чтобы полюбить её навсегда.

А Библия (её он знал и по–испански и в английском варианте, по King James Version, которая называется у него обычно переводом английских епископов, и на латыни — согласно тексту блаженного Иеронима)? А «Тысяча и одна ночь» (он читал её по–английски)? А Густав Майринк с его «Големом»? А Кафка? А восточная философия, и прежде всего дзен? Всё это тексты. Тексты, в которые он был погружён невероятно глубоко. А античные авторы? Гесиод, Каллимах, Аполлоний Родосский и так далее. Борхес -человек из библиотеки. Однажды он написал даже о том, что рай кажется ему похожим именно на библиотеку. Потом он был директором Национальной библиотеки в Буэнос–Айресе.

Неутомимый читатель - lecteur , или reader , сравниться с которым в культуре последнего тысячелетия в этом плане не может никто, за исключением Эразма Роттердамского, величайший, но только не писатель, а читатель. Однако не библиоман, ибо ценил не книгу, но текст, который она содержит. Такими были, как говорят, Аристотель и, без всякого сомнения, Исидор Севильский, Патриарх Фотий и уже упомянутый Эразм со своими огромными по объёму и потрясающими по охвату процитированной литературы «Адагиями», написанными, разумеется, на латыни и, кажется, до сих пор полностью не переведёнными ни на один современный язык.