Георгий Чистяков - Римские заметки

Сверху каждый шкаф, для чего бы он ни был предназначен, можно как настоящее здание украсить фронтоном, а по бокам колоннами, его можно поставить на ножки, и тогда он сразу станет выше и изящнее. Дверцы можно украсить резьбой, скульптурой, мозаикой, картинами или металлическими накладками. А делать все это можно из дуба, бука, ореха, из дерева светлого и темного и так далее, а у разных пород дерева самая разнообразная древесина и рисунок годичных колец, что делает неисчерпаемыми возможности для фантазии мастера.

Средневековая готика с её устремленностью ввысь и строгою геометрией и вертикалью, ренессанс с округлыми линиями, арками, богатым декором и сложной орнаментикой, барокко и рококо с их парадностью и театральностью, с опускающимися до самого пола зеркалами, дорогою обивкой и гобеленами (именно в эту эпоху появляется мягкая мебель!), классицизм и ампир, возвращающие нас в мир античной красоты и гармонии, буржуазный стиль эпохи Реставрации Бурбонов после наполеоновских войн, модерн рубежа XIX и XX веков, конструктивизм 30–х гг. – в общем, все эпохи и стили, все архитектурные формы и все материалы задействованы в искусстве мебели. А с эпохи великих географических открытий и в особенности с того времени, когда у Европы начались регулярные контакты с Японией и Китаем, в мебели появляется и восточный стиль – низкие столики, ширмы, этажерки…

Мебель создаёт атмосферу дома, мебель формирует стиль жизни и задаёт тон всему нашему быту, мебель несёт в себе аромат всех эпох истории и всех завоеваний мировой культуры… Монолог Гаева из чеховского «Вишнёвого сада» на самом деле представляет собой совсем не юмористический, но по–настоящему философский текст. Действительно, мебель – это всегда целая философия. И не случайно любой из музеев в домах или усадьбах Пушкина или Блока, Чайковского или Ермоловой, Тургенева или Толстого больше всего гордится тем, что там сохранилась мебель былoгo врeмeни…

Не помню, где точно это было, в Таллинне или в Тарту. В начале 70–х гг. я увидел в книжном магазине «Римские элегии» Гете, изданные в виде изящной тетради, воспроизводящей рукопись поэта. Ту самую, что он привез из Рима в Веймар в 1788 году. Почему‑то я не купил эту книжку (кажется, просто у меня не было денег), а потом грустил и только несколько лет назад на железнодорожном вокзале во Франкфурте мне попались «Римские элегии» в другом, хотя тоже симпатичном, издании. Тогда в книжном магазине в Эстонии я успел запомнить только один стих, в котором поэт говорит о том, как обнимает и ласкает он свою возлюбленную: Sehe mit fьhlendem Aug, fьhle mit sehender Hand – «Вижу чувствующим глазом и чувствую видящей рукой». Он любит глазами – как Секст Проперций. Это я понял сразу. Qui videt is peccat: qui te non viderit, ergo non cupiet – «Тот, кто увидел, погиб: лишь тот, кто не видел, тобою не увлёчется…»

Так писал Проперций, обращаясь к своей подруге Кинфии или, вернее, Гостии, которую он воспел под именем Кинфии или Цинтии. «Тот, кто увидел, погиб», глаза или, как говорит Гёте, «чувствующие глаза» – вот, что играет главную роль, когда ты любишь. Поэтому во время свидания необходима лампа, и именно ее зажечь, как можно скорее, требует от мальчика–слуги Гёте в другой элегии… Но лампа всегда присутствует и в стихах у Проперция, поэта, который жил где‑то на склоне Эсквилина в той части Рима, где теперь находится церковь Санта Мариа Маджоре. Но если глаза чувствуют, то рука видит. Этот парадоксальный тезис Гете сумел сформулировать в одной строке. Да, он читал, и не просто читал, но с огромным увлечением читал Проперция и собственно благодаря ему начал свои элегии. У Гёте тот же темперамент, он так же горяч, неистов и парадоксален, так же нетерпелив и по–своему раздражителен.

В самом деле, только он с Проперцием могут потребовать от солнца, чтобы оно посветило еще совсем не много на высокие фасады, церкви, колонны и обелиски и убиралось за море. Чтобы его возлюбленная смогла бы добежать под покровом темноты до его дома на via del Corso поблизости от Piazza di Spagna, где наш Гоголь любил посидеть в английской чайной за чашкою дымящегося чая. Имя своей подруги – Фаустина – Гете упоминает только один раз. Имя это или псевдоним, мы не знаем. Скорее, псевдоним, потому что все четыре римские поэта–элегика (Корнелий Галл, Тибулл, Проперций и Овидий) называли своих возлюбленных ложными именами – nomine non vero, как сказал однажды Овидий.

Гете приезжает в Рим, в город руин и развалин, и сразу обращается к его камням. Saget, Steine, mir an – «Камни, заговорите со мною». Дворцы, улицы, церкви, колонны и обелиски, почему вы молчите? Ja, es ist alles beseelt или «здесь все воодушевлено», – восклицает поэт, но почему‑то молчит. Причина этого молчания совсем не та, экзистенциальная, о которой писал печальный Шатобриан, когда изображал Рим как «огромное кладбище веков»; она заключается в том, что ни в одном еще окошке Гете не увидел пока того «прелестного создания» (das holde Geschoft), которое зажгло бы и ободрило сердце путешественника. А ночи в Риме светлее, чем дни на Севере.