Геннадий Русский - Чёрная книга

Страшно урода видеть, но то уродство зримое и взору понятное. А души́ искажение? Кабы ду́ши, внутреннее наше, можно было столь же просто обозрить, как внешнее, как бы мы ужаснулись! Тут и кривые, и хромые, и горбатые, и слепые, и глухие! Так где же больше уродства: во внешнем или внутреннем? Вестимо, во внутреннем, в душе. Плоть наша изменна и бренна, пройдет сквозь распад и воскрешение, душа же неизменна, и душа злая, нераскаянная пребудет веки вечные в уродстве своем, во тьме погибельной до скончания времен.

Как предречено, придут последние времена и останутся последние люди. В этом тайна и намек. Что это за люди? Это люди лишние, это ду́ши уродливые. Веру забывшие, облик человеческий утратившие, оскотинившиеся, озверившиеся. Просто будут плыть они по течению жизни и просто сходить без Бога. Вся жизнь их будет в ненависти, и чем дальше, тем больше будет их ненависть бесчеловечная и потеря святого начала в себе.

Как же так - вы спро́сите? Неужто есть лишние для Бога, для милосердия Его? Безгранично милосердие Божие, и нет для него ни лишних, ни избранных среди тех, кто приходит к Нему. Вспомните притчу Христову про пастыря и заблудшую овцу. Все - дети Божьи, все Ему дороги. Но есть иные - проклявшие Бога, принявшие врага; они - лишние. Они сами от души бессмертной отказались в дерзком самоволии своем, и лишит их Бог души! Ни воскресения, ни прихода Спасителя, ни грозного Суда Его они не узнают - как прах они истлеют. Их жизнь - уже смерть, а смерть их - есть смерть вторая.

Дерзаю на сии слова, ибо, как во времена апостольские, настали дни гонений. Прости, Господи, согрешение мое!

Всех, всех Господь рассудит по делам и помыслам, и даже неверных, сомневающихся среди них, даже татей и злыдней и многих раскаявшихся простит в бесконечном Милосердии Своем, но проклявших Его отринет Бог от Себя, и тьма их ждет, и пустота во веки вечные! И много уже таких, лишних, в ком чувства животные и страсти диавольские и нет сердца человеческого, много! Их-то и возьмет в легкую добычу князь мира сего. Без них-то он ничто, он ими силен. Ненавидеть будут лишние праведных, и бить, и гнать, и мучить, и мало кто спасется. Вы, праведные, приуготовляйтесь к пути крестному!

Но вот придет день последний, придет, как "тать в нощи", и явится миру Утешитель и Спаситель в сияющих ризах, в Фаворском сиянии. И тогда в един миг всё прейдет. Всё, что мы мнили и ценным и великим, чем в жизни услаждались, чего домогались и людей обижали, чем радовались и чем печалились - всё уйдет, ничего не будет, кроме Совершенного Лика Божьего.

Многое мы знаем, ве́дома нам Благая Весть Господа нашего Иисуса Христа, но не всё, а в тот час мы будем знать всё, всё до последнего! Узна́ем мы Высшие Тайны Божии и позна́ем, зачем всё было так и весь замысел Божий. И что тогда будет - несказа́нно, выше это ума человеческого! Дерзаю я жалко лепетать и проклинаю дерзкий язык свой. Прости меня, Господи! Помолимся, други!»

И чего сказываю? Препустейший ведь человек, никакой во мне основательности, враль я московский. А вот все складываю, чего для? Передаю вам поучения угодника нового старца Иринарха. Славы мне, что ли? Куда такому нескладному! И вот ведь о чем говорим, о каких высоких материях рассуждаем: о Боге, о конце мира, об антихристе - не меньше, о вещах великих, а сами в жалком ничтожестве пребываем, живем в крайней мизерности, при подвальном образе жизни, на торжище людском толчемся, муравьи незаметные. А вот уж - судьбы народов решаем, куда там - судьбы мира! А сами... Куда взял! А надо говорить, Валаамова ослица и та заголосила...

На той последней беседе Иринарха с верными своими вспомнил старче про ту ослицу и себя с ней сравнил: никогда-де он не говорил и не проповедовал, а вот разобрало его перед близкой разлукой, и поведал он нам одну историю, с ним в давние годы случившуюся.

«Я тогда проходил обет молчания, наложенный на меня наставником моим, и работал в хлебне. Целый день в занятии, помолиться некогда. И еще сторонился я люда, а у нас в монастыре всегда гостей жило довольно, богомольцев со всех сторон. Уже поздно было ночью, пробираюсь я из хлебни в свою келейку и вижу - распахнуты врата Успенского храма, главной нашей святыни.

Странно мне сие показалось - на ночь, когда службы нет, храм запирался. Вошел я. Темно в храме, пустынно, еле лампадки у икон светятся, а иные погасли. Прошел я вперед немного и чуть о кого-то не споткнулся. Думал - молится человек, перед Богом простерся. Пригляделся - без памяти лежит. Я его из храма вынес и у паперти на скамеечку посадил. Там фонарь у нас горел. Узнал я его - философ это был знаменитый, очень его у нас в монастыре все любили, и ему гостить у нас нравилось. На воздухе он отдышался, в себя пришел, спрашивает меня: "Что со мной было?" А я ответить не могу, палец к губам прикладываю. "А, знаю, - говорит, - ты молчальник, помню. А они где?" И при этом вопросе затрясся весь. Я его руку взял, а он ко мне подался и шепчет: "Я его видел!" Понял я, о ком он, и перекрестился. Он тоже стал креститься и, вижу, плачет. Я бы хотел его утешить ласковым словом, да не могу, не дано мне говорить, а он совсем как ребенок ко мне прижался и всё плачет так горестно, что и я с ним заплакал.