Н Познанский - Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Таким образом, систему Мансикка можно назвать вывернутой наизнанку системой мифологов. Исходный пункт работы лежит в убеждении, что заговоры, построенные по определенной системе, особенно эпические, были созданы в христианское время духовенством *190. "Они принадлежат к тому же церковному творчеству. Ученое дух венство играло в них своим знанием христианской аллегории и вводило в заблуждение профанов символикой, значение которой оставалось скрытым от народа, для которого собственно заговоры и были созданы" *191. Надо еще отметить то обстоятельство, что авто исследует одни только тексты, совершенно оторвавши их от обряда и порвавши таким образом те корни, которыми, как увидим ниже, питались заговоры. Такой разрыв не мог, конечно, пройти бесследно. С одной стороны, он давал больший простор для символических толкований, скрывая то реальное, что на самом деле формулы имели за собой; а с другой стороны - позволял смешивать мотивы совершенно разнородные. Исследователя интересуют главным образом эпические и отлившиеся в прочную стилистическую **форму формул (die epischen und die an eine feste stilistische Form gebundenen Formeln) *192. Общеевропейская распространенность таких формул заставляет его предположить, что все они имеют общий источник *193. Что же касается специально русских заговоров, то уже аpriori можно предположить, что они пришли на Русь тем же путем, каким шло вообще образование из Византии, т. е. через южных и восточных славян *194. Первую часть труда автор посвящает мотивам общеславянским. И уже в первом разбираемом мотиве обнаруживается метод исследования и недостатки его применения. В заговорах часто встречается рассказ о змее, лежащей на камне (под камнем). Иногда при этом говорится о приходе какого-то человека и ослеплении им змеи. И вот эти-то черты оказываются достаточны и для Мансикка, чтобы возвести заговорный мотив к апокрифическому сказанию о рукописании Адама, скрытом диаволом под камень. Человек, ослепляющий змею Христос, раздравший рукописание. Змея - диавол *195. При этом автор подводит под разбираемый моти такие заговоры, какие явно не имеют к нему никакого отношения и не могут рассматриваться в качестве его редакций. Таков, напр., заговор Черниговской губернии от падучей. Такие рискованные обобщения можно найти только у мифологов, когда они шкурку мы иную рассматривают, как тучу, а зубы - как молнию *196. Здесь же отрицательно сказалось и пренебрежение обрядом. Если бы автор обратил на него внимание, то он, конечно, не оставил бы без внимания и известные "змеевики", имеющие прямое отношение к раз ираемому мотиву. Затем он бы припомнил, что при заговорах от сглаза ослепление не только упоминается в заговоре, но и совершается в магическом обряде. Таким образом выдвинулся бы новый источник происхождения этого мотива. Наконец, черниговский загово от падучей не попал бы на одну линию с мотивом змеи, так как он носит на себе явные следы совершенно иного обряда, с которым он когда-то был связан. Однако автору приходится иногда касаться и обряда, так как он сплошь да рядом стоит в кричащем проти оречии с символическим толкованием и требует объяснения. С приемом разрешения таких недоразумений мы знакомимся при разборе следующей группы заговоров. Заговоры от детской бессонницы, плача ("криксы", "плаксы") часто говорят о каком-нибудь сватовстве При самом произношении их часто обращаются лицом к горе, покрытой лесом, дубу, светящемуся вдали огоньку и кланяются им; носят младенцев к курам. Мансикка думает, что мотив сватовства имеет отношение к евангельским притчам о свадьбе царского сына и мудрых девах, и в нем таится глубокое символическое указание на связь Христа и Церкви, жениха и невесты *197. Как же объяснить, что такой заговор сопровождается обрядами явно суеверного характера? "Они, по нашему мнению", говорит Мансикка, "объясняю ся тем, что народ, не понимавший ученой символики формулы, затемнял истинный смысл молитвы и соединенного с ней обряда посторонними прибавлениями" *198. Первоначально, когда знахарка обращалась к горе и кланялась ей, она представляла себе Галилейскую гору; потом, когда символ забылся, стали кланяться просто горе. Огонек вдали также первоначально был символом царской свадьбы *199. Дуб, которому кланяется знахарка, означал ни что иное, как крестное древо, или сионский кипарис, символ Богородицы. А ткуда обычай носить детей к курам? Объяснение этого вопроса стоит в связи с другим. В заговорах иногда идет речь о браке сына какой-то "матери леса", вилы. И вот Мансикка объясняет, что первоначально говорилось о браке Христа, сына Богородицы. Потом атерь Божия обратилась в "матерь леса". Дуб, дубовый лес, ведь, тоже символы. Затем из "матери леса" обратилась в вилу, "ночную деву". А эта в свою очередь могла прийти в соприкосновение с известной Вещицей. Последняя же приходит, как наседка, душить детей. Отсюда - и обычай носить младенцев к курам *200. Вообще, Богородица в заговорах, по мнению Мансикка, претерпевает прямо удивительные метаморфозы. То она обращается в вилу, то в змею, то в "тоску", мечущуюся по железной доске, то в бабу Ягу и т д. *201. Я не буду говорить о том, насколько основательны все эти соображения исследователя. Укажу только, насколько и здесь причиной всех хитросплетений было пренебрежение к народным верованиям и обрядам. Мне кажется, прежде чем обращаться к евангельским притчам, следовало бы посмотреть, нет ли чего-нибудь более подходящего в самих народных обрядах. Оказалось бы, что существуют магические обряды, ничего общего с христианством не имеющие и все-таки изображающие свадьбу. Таковы, напр., обряды сва овства земли, воды *202. Новые параллели нашлись бы в "майском женихе", "майской невесте", в обрядах внесения дерева. Следовало бы обратить внимание на общенародный культ деревьев и веру в их способность снять болезнь с человека не только у христиан, но и у диких народов. Словом, к мотиву сватовства с деревом подыскалась бы реальная основа.