Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Как тебе нравится эта агада? Это моя мысль, что Он всемогущ, но есть в Нем тайная слабость. Надо только уметь разгадать ее. Видимо, Праотец Иаков сумел, так как ни в чем не отступил перед Ним. Мне, к сожалению, это не удалось.

Как найти разгадку? Мне когда–то казалось, что мир состоит из двух частей: в большей обретаются грешники и язычники, в меньшей — праведники и последователи Закона. Сейчас я начинаю думать, что это разделение было чересчур упрощенным: таких грешников, как Иосиф, никак не поставишь в один ряд с совсем уже заблудшими душами; и в то же время не менее несправедливо оправдать таких верных, как саддукеи. Мало ведь просто называться верным, носить таллит с пятью кистями и тефиллин. Все мы непрерывно восходим по некоей лестнице, вроде той, которую Иаков видел во сне, и нам не дано знать, на какой ступени находится дверь, допускающая к тайне Всевышнего. Даже если ты фарисей, тебе все равно далеко до заветной ступени. Тем более что отнюдь не все наши хаверы отличаются благочестием, взять хотя бы равви Иоиля… Меня раздражает, что они выставляют напоказ свою набожность, как уличная девка свое тело.

Но даже если не все фарисеи по–настоящему благочестивы и добродетельны, фарисеи с их неустанными молитвами, постами, размышлениями и страхом перед всем нечистым, то что тогда говорить о нравственности среднего амхаарца, гнусно погрязшего в грехе и занятого только удовлетворением своих страстей? Уж он–то никогда не обращает взора к небу и живет, подобно скотине, не задумываясь и нимало не заботясь о том, что существует Всевышний, ангелы, добродетель… Досточтимый Гиллель учит: «Приблизим Закон к народу», и я по крайней мере пытаюсь это сделать. Мои агады расходятся среди хаверов, а те, в свою очередь, передают их другим. Однако какому же амхаарцу придет охота их слушать? Вот если бы я учил, как выпекать хлеб из песка, тут они сразу бы все сбежались; а дела Всевышнего их не интересуют.

Но как будешь думать о взаимоотношениях Закона и народа, когда в доме такое несчастье? Страдания Руфи ужасны… Я слушаю ее стоны, смотрю на дрожащие от боли губы — и мне не до размышлений о славе Предвечного. Ты спрашиваешь, а что же врачи… Они ничем не могут помочь. Да что врачи… Поначалу они приходили самоуверенные, громогласные, ставили диагноз еще до того, как узнавали о болезни; а потом, исчерпав все свои средства, замкнулись в многозначительном молчании, перестали отвечать на мои вопросы и только обменивались друг с другом непонятными медицинскими терминами. Они уже ничего не обещали и никакой помощи не приносили, зато требовали все большую плату. В конце концов, они стали исчезать… Поочередно покидая мой дом, они заверяли, что Руфь непременно выздоровеет. Но когда, так никто и не сказал; все только советовали набраться терпения да пожимали плечами, словно давая мне понять, что я надоел им своими вопросами и нелепыми требованиями. Хотя бы один выдавил из себя признание, что наука их бессильна; нет — они скорее были склонны приписывать неудачу моей назойливости.

Возможно, тебе представляется недостойным, что, раздавленный горем, я докатился до того, чтобы искать спасения у этого сына священника, коротающего дни в выжженной солнцем пустыни. О нем все чаще говорят, что он пророк. Какое громкое слово! Уже много лет не было пророка на земле иудейской. Этот человек действительно чем–то напоминает Илию: долгие годы провел он в уединении среди скал между Хевроном и побережьем Мертвого моря, а когда, наконец, покинул свое убежище и появился неподалеку от Вифаварской переправы, то люди перепугались. Рассказывают, что он большой, черный, с всклокоченными волосами, одет в верблюжью шкуру, а глаза у него, как два горящих угля; и будто бы он не говорит, а кричит; и все повторяет: «Покайтесь! Покайтесь! Сокрушайтесь о грехах своих!» Он погружает людей в Иордан, поливает им головы, и наставляет о том, как следует себя вести. Несметные толпы тянутся к нему.

Едва выйдя за городские ворота, мы тут же смешались с толпой людей. В Иерусалиме последние дни было прохладно; по ночам шел дождь со снегом. Но по мере того, как мы спускались к Иерихону, становилось все жарче, и наши шерстяные симлы начинали нас тяготить. От озера несло жаром, словно от печи. Людей на дороге скапливалось все больше; они стекались сюда со всех боковых дорог и тропинок. Снизу шли те, которые уже возвращались домой. Их громко окликали: «Пророк еще не ушел? Он там?» — «Там, там!» — кричали в ответ. «Он крестит?» — «Крестит!» У тех, что поднимались с Иордана, лица были серьезные и как бы немного испуганные. «Он что, кричит и грозится?» — спрашивали у них. «Он ругает священников и фарисеев, — слышалось в ответ, — но к остальным он добр». До Иерусалима уже донеслась весть о том, что хотя сам Иоанн из священнического рода, он пылает гневом против саддукеев. И он прав. Но что он может иметь против нас? Мы единственные, кто неизменно помнит о почитании пророков, и мы тоже призываем народ к покаянию. Многие из наших хаверов добровольно несут покаяние за грехи нечистых амхаарцев, и появись сегодня новый пророк, он только у нас и мог бы найти поддержку.