Николай Лесков - Повести и рассказы

«Ты гляди, человече, этой иконе не покланяйся».

Я говорю:

«Почему?»

А он отвечает:

«Потому что она адописная», – да с этим колупнул ногтем, а с уголка слой письма так и отскочил, и под ним на грунту чертик с хвостом нарисован! Он в другом месте сковырнул письмо, а там под низом опять чертик.

«Господи! – заплакал я. – Да что же это такое?»

«А то, – говорит, – что ты не ему, а мне закажи».

И увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со мною нехорошо поступить, не по чести, и, покинув им икону, ушел от них с полными слез глазами, славя Бога, что не видал того мой Левонтий, вера которого находилась в борении. Но только подхожу домой, и вижу, в окнах нашей горенки, которую мы нанимали, свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное пение льется. Я сейчас узнал, что это поет приятный Левонтиев голос, и поет с таким чувством, что всякое слово будто в слезах купает. Вошел я тихонько, чтоб он не слыхал, стал у дверей и слушаю, как он Иосифов плач выводит:

Стих этот, если его изволите знать, и без того столь жалостный, что его спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам плачет и рыдает, что

И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери, и зовет землю к воплению за братский грех!..

Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в ту пору, как я только бежал от братогрызцев, они меня так растрогали, что я и сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:

«Дядя! а дядя!»

«Что, – говорю, – добрый молодец?»

«А знаешь ли ты, – говорит, – кто это наша мать, про которую тут поется?»

«Рахиль», – отвечаю.

«Нет, – говорит, – это в древности была Рахиль, а теперь это таинственно надо понимать».

«Как же, – спрашиваю, – таинственно?»

«А так, – отвечает, – что это слово с преобразованием сказано».

«Ты, – говорю, – смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь?»

«Нет, – отвечает, – я это в сердце моем чувствую, что крестует бо ся Спас нас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем не ищем».

Я еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:

«Знаешь что, Левонтьюшко: пойдем-ко мы отсюда скорее из Москвы в нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне, я слышал, там ходит».

«Что же, пойдем, – отвечает, – здесь, на Москве, меня какой-то нужный дух больно нудит, а там леса, поветрие чище, и там, – говорит, – я слыхал, есть старец Памва, анахорит совсем беззавистный и безгневный, я бы его узреть хотел».

«Старец Памва, – отвечаю со строгостию, – господствующей церкви слуга, что нам на него смотреть?»

«А что же, – говорит, – за беда, я для того и хотел бы его видеть, дабы внять, какова господствующей церкви благодать».

Я его пощунял, «какая там, говорю, благодать», а сам чувствую, что он меня правее, потому что он жаждет испытывать, а я чего не ведаю, то отвергаю, но упорствую на своем противлении и говорю ему самые пустяки.

«Церковные, – говорю, – и на небо смотрят не с верою, а в Аристетилевы врата [65]глядят и путь в море по звезде языческого бога Ремфана определяют; а ты с ними в одну точку смотреть захотел?»

А Левонтий отвечает:

«Ты, дядя, баснишь: никакого бога Ремфана не было и нет, а вся единою премудростию создано».

Я от этого словно еще глупее стал и говорю:

«Церковные кофий пьют!»

«А что за беда, – отвечает Левонтий, – кофий боб, он был Давиду-царю в дарах принесен».

«Откуда, – говорю, – ты это все знаешь?»

«В книгах, – говорит, – читал».

«Ну так знай же, что в книгах не все писано».

«А что, – говорит, – там еще не написано?»

«Что? что не написано?» – А сам вовсе уже не знаю, что сказать, да брякнул ему:

«Церковные, – говорю, – зайцев едят, а заяц поганый».

«Не погань, – говорит, – Богом созданного, это грех».

«Как, – говорю, – не поганить зайца, когда он поганый, когда у него ослий склад и мужеженское естество и он рождает в человеке густую и меланхолическую кровь?»

Но Левонтий засмеялся и говорит:

«Спи, дядя, ты невегласы [66]глаголешь!»

Я, признаюсь вам, тогда еще ясно не разгадал, что такое в душе сего благодатного юноши делалось, но сам очень обрадовался, что он больше говорить не хочет, ибо я и сам понимал, что я в сердцах невесть что говорю, и умолк я и лежу да только думаю:

«Нет; это в нем такое сомнение от тоски стало, а вот завтра поднимемся и пойдем, так оно все в нем рассеется»; но про всякий же случай я себе на уме положил, что буду с ним некое время идти молча, дабы показать ему, что я как будто очень на него сержусь.