Владимир Перцов - Последний закон Ньютона

Кулайчук продолжает:

– Я говорю, нужно изображать человека не под движущейся частью комбайна-убийцы, которая, кстати, у него где?!. Давид! Я говорю, где у этого гада калечащие части, кроме советских профсоюзов?!

Давид молчит. Его мысли возле тридцати восьми миллионов, которые он вроде бы получил на Берлинском биеннале за плакат по технике безопасности при работе с жареными семечками. Крики Кулайчука возвращают его в грешную мастерскую, и они уже вдвоем долго смотрят на фотографию свекольного комбайна, которую Кулайчук по случаю вырезал из женского журнала. Сопя и обвиняя друг друга в некомпетентности, они ищут, которую из движущихся частей комбайна должно считать опасной, а на какой можно ехать домой. Остановились. Снова закуривают: получается полная чушь! Получается, что самая агрессивная часть комбайна находится сзади. Ругаются. Припоминают друг другу будущие обиды. Давид на правах главного свекловода отстаивает реализм в искусстве, в данном случае ногу.

– Если ты подставил ногу под движущуюся часть, – кричит он, размахивая линейкой, – ты, как честный человек, должен предупредить всех, особенно молодежь: не подставляй ногу, у тебя их всего две! Два раза подставишь, а что потом?!

– А я что предлагаю?! А я что предлагаю?! – кричит раскрасневшийся Кулайчук и доказывает, что по законам современного искусства нужно изображать человека не непосредственно под движущимся предметом, а в некоей идее! Например, в виде астрального тела, покидающего туловище незадачливого колхозника! – Сейчас же все грамотные, – кричит он, имея в первую очередь себя!

– Какое такое тело?! – смутно говорит Давид. – Наша задача предупредить неосторожного путника. Сверхзадача – сохранить быстро тающее поголовье сельхоз работников. Нам за это деньги платят!

– За поголовье?!

– Я тебя убью, – говорит Давид с пугающим спокойствием. – И мне уже ничего не будет, потому что мне уже все равно!

Давид старше Кулайчука на десять лет и тяжелее на двадцать килограммов. Кулайчук это все быстро комбинирует, и любовь к жизни вытесняет принципы.

– Давай пойдем от обратного, – примирительно говорит он. – Давай призывать не прохожего, а самое комбайнера.

Давид тупо:

– В смысле комбайнера?!

Кулайчук ответственно:

– «Водитель, не наезжай движущейся частью на все, что хоть отдаленно не напоминает кочан сахарной свеклы!»

Давид садится и из последних сил пытается вникнуть в предложенную формулу. Видно, что он на грани умственного обморока. Его спасает приход Когосова. Когосов – старейшина и жуткий авторитет в области плаката. Измученные междоусобицей авторы бросаются к нему.

Давид:

– Леня, помири нас, а то я его убью!

Опытный Леня внимательно рассматривает рабочий материал, затем фотографию, затем злых художников.

– Ребята, – говорит он, – у вас ничего не выйдет!

– Почему, – говорят ребята, – говори точно!

– Потому, – говорит Когосов, – что это не свекольный комбайн, это угольный, где вы его взяли?

Давид очень внимательно смотрит на худого Кулайчука.

Кулайчук нервно:

– Что ты на меня смотришь?! Леня, что он на меня смотрит, как три тополя на Плющиху?!

Леня спасает Кулайчука для будущего, послав его за водкой.

Куда ты мчишь, комбайн свекольный?

Глянь, путник движет малахольный!

Любовь к трем беляшам

В жизни нередко случаются красивые истории.

В жизни нередко случаются удивительные истории.

Но случаются они всегда с кем-то и в другом месте. А с нами если и случалось красивое, то разве что в детстве. И лишь много времени спустя вспомнишь то полустертое детское и думаешь, вздыхая: и зачем так торопился стать взрослым?!

Ну стал, и?..

И вот о красивом.

Была зима. Ира подвезла мужа, то есть автора, ко входу в театр, сказала, пока вы там будете долго разговаривать, поезжу по магазинам, может, что обнаружу.

И отчалила.

Уточним, был февраль, невразумительный слякотный день; календарь показывал нищий 1991 год от Р. Х. У автора была договорена встреча с одним главным режиссером одного главного театра. Третьим на встрече был заведующий литературной частью того театра, сокращенно завлит. Судя по интеллигентному, отчасти мрачному виду это был свой хороший человек, то есть умеренно пьющий.

Впрочем, непьющий завлит такое же нравственное недоразумение, как поп-расстрига.

Разговор происходил в просторном кабинете главного; разговор был интересным и разговор затянулся. Ибо автору собеседники решительно понравились. Было заметно, что и автор тоже мог бы вписаться в их крепкий дуэт. Дело, по поводу которого встречались, незаметно ушло на второй план; началось неформальное, читай, человеческое общение. Общение, как и предполагала Ира, вышло долгим; даже один раз оделись и зачем-то вышли на улицу, как выяснилось, по глупости. Ибо продрогли, промочили ноги, попив вдобавок какого-то богомерзкого кофе. Вернулись с поднятыми бровями: зачем, спрашивается, пили да еще так дорого?! Но общее настроение не испортилось. Ира за это время успела объехать все торговые точки в центре, некоторые дважды с тем же успехом. Пару раз она напоминала о себе по телефону, третий раз явилась в театр напомнить лично. Поздоровавшись с мужчинами и извинившись, она напомнила автору, что им еще добираться домой, практически в другой город, а зимой сделать это непросто. Автор посмотрел на свой ботинок и неохотно пообещал сворачиваться. Ира отчалила с деликатным наказом не тянуть резину.