Валерий Тихомиров: Невеликий комбинатор

Подсадную утку звали Андрей Константинович Скобель. Впрочем, сухощавого и желчного обитателя лагерей и зон строгого режима куда чаще называли Чегевара. Кличку он получил за неутомимую любовь к протесту. Бесчисленные жалобы и апелляции выходили из-под его пера в огромном количестве. В связи с этим начальники исправительных учреждений охотно сдавали его в аренду КГБ как одаренного стукача и редкостного «суку» [1] Сука — I (кинолог.) — самка семейства псовых; 2 (жарг.) — самец человека, предавший собратьев. . Кто громче всех орет про справедливость, тот и стучит лучше всех.

Диссидентов и прочих политических элементов Чегевара не любил, усматривая в них конкурентов. Он «сдавал» их оптом и в розницу. Впрочем, доносы он писал и на персонал, и на охрану, и на самих чекистов… На всех, попадавших в поле зрения, кроме уголовных авторитетов. Став стукачом, бывший воришка боялся их как огня. По блатным законам за «ссучивание» ему полагалось такое, что при одной мысли о возможном возмездии он терял сознание. Но уголовники в застенках КГБ встречались редко. А лопоухие фраера, не нюхавшие зоны, легко попадали под тлетворное влияние бывалого зека. Особо интеллигентных Андрей Константинович порой бил. Правда, редко. Потому что даже самые стойкие идейные враги советской власти кололись легко.

Стоило рассказать им про Колыму, и они закладывали всех, даже себя.

На этот раз Чегевара «подсел» утром. Жертвы спали. Фраеров надо было брать теплыми, не дожидаясь, пока проснется их антисоветская сущность. Сонную камеру огласил бодрый рык:

— Волки позорные! Па-апишу в лоскуты, век воли не видать! Падлой буду-у!

Ритуально возвестив о своем появлении, Чегевара деловито осмотрелся. Одна из шконок пустовала, в поддержку легенды о случайном подселении уголовника к политическим. Клиенты на новичка не реагировали. Так могли себя вести лишь беспечные лохи. Или те, кому «на тюрьме» бояться было нечего. Но в следственном изоляторе КГБ, как правило, смельчаков не водилось. Ближе к двери храпел лысоватый толстячок с добродушной физиономией.

— Ботва! — усмехнулся зек.

Такие фраера кололись на раз. Как гнилые арбузы об асфальт. Чегевара радостно ощерился и заорал:

— Подъем, овцы недоенные! Ваша папа приканала!!!

Он бодро двинулся к свободной койке, на ходу пихнув толстяка в бок. И вдруг в ответ на его жизнерадостное приветствие из темного угла раздалось бормотание:

— Подъем не набьем. Были папа, стали мама. Штоха не выйдет…

Чегевара перестал ухмыляться и замер. Базар походил на воровской. То есть — на абсолютно блатную феню. По стилю канало на высший класс. Как будто бы русские, слова звучали знакомо, но непонятно. И, несомненно, таили глубокий уголовный смысл, недоступный простым смертным. Опытный глаз стукача нащупал оратора. Второй обитатель камеры продолжал безмятежно посапывать на шконке, как будто и не подозревал, что неприятности ходят вокруг легкой поступью. Его лица видно не было. Свет зарешеченной лампочки не проникал в тень от висящей на спинке кровати телогрейки… Телогрейка заслоняла… Телогрейка… Оторопь напала на Чегевару внезапно. Он инстинктивно согнул спину в подобии приветственного поклона. В изголовье койки стояли крепкие кирзовые сапоги! Лохи так не одевались. Политическим полагалось носить шляпы, польта и модельные шкары…

Андрей Константинович робко вытянул шею. Шестой орган чувств (на блатном наречии — «очко») сжался в пессимистическом прогнозе. Как это обычно и бывает, предчувствия не обманули. Из мрака, порожденного телогрейкой, показалась рука. Всего лишь верхняя конечность пониженной волосатости… Но обыкновенной, по-человечески розовой кожи на ней почти не осталось. Все свободное пространство покрывала вязь рисунков. Рука лениво проползла по колючему одеялу и легла на границе света и тени. Несмотря на то что в полумраке нечеткие картинки виднелись смутно, Чегевара разглядел все детали. Он умел не только писать, но и читать. Причем татуировки он читал с большим пониманием, чем газету «Труд».

Сине-зеленые перстни на пальцах означали статьи. Судя по левой кисти, ее обладатель при рождении получил пожизненное. Посмертно… На двадцатой секунде изучения накожной росписи Чегевара сошел с ума от ужаса. Особенно его потрясло целое стадо ушастых тараканов, уползающих куда-то под мышку. Хвостатые насекомые на ходу жрали красный перец. Такой картинки ему видеть не приходилось. Но по воровским канонам она могла означать что-то типа статьи за изнасилование прокурора в извращенной форме со смертельным исходом. Отягченное актом людоедства в особо крупных размерах.