Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

– Здравствуйте.

Фермеры, как их и инструктировали, стали представляться, и каждый раз Горбачев поворачивал к говорившему левое ухо, а потом сам говорил одно слово: «Приятно» (а переводчик тут же переводил: «Плежа») и передвигался к следующему. Дошел Горбачев до Чонкина, протянул руку. Чонкин сказал: «Чонкин».

– Приятно, – сказал Генсек и двинулся дальше, но какая–то мысль остановила его и вернула назад.

– Спроси у него, – сказал он переводчику, – а что это у него за фамилия? Звучит как русская.

– Я есть русский, – сказал Чонкин.

– А–а, – закивал головой Генсек, – то–то я слышу, звучит вроде по–нашему. И сами у России родилися? Не ставропольский, случаем? Нет? Жалко. А то я тоже там знал одного Чалкина. Хороший был парень, тракторист, комсомолец, но, понимаете, злоупотреблял этим вот делом. – Генсек щелкнул себя по кадыку. – И однажды, понимаете, пьяный упал в колодец и утопился. А вы шо же, судя по возрасту, из второй эмиграции? В плен попали или же как?

– Да так, – сказал Чонкин уклончиво.

– Да, – покивал Горбачев, – вот как она сложилася история нашего, так сказать, века! Драматическая! Переломила судьбы, поразбросала наших людей кого куда. Но будем как–то ошибки прошлого исправлять. Вы сейчас чем, сельским хозяйством занимаетесь?

– Фармерую, – сказал Чонкин сдержанно.

Генсек спросил, а что за ферма, сколько земли, что на ней выращивается. Чонкин сказал: земли девятьсот акров.

– Сколько ж это по–нашему будет? – обернулся Генсек к министру сельского хозяйства, чем смутил его сильно, поскольку тот пришел в сельское хозяйство с общепартийной работы, а до того управлял культурой. Но выручил переводчик, который знал не только язык, а вообще черт–те чего он только не знал.

– Четыреста пятьдесят гектаров приблизительно, – сказал он.

– И сколько у вас народу работает? – спросил Михаил Сергеевич.

– Чего? – не понял Чонкин.

– Ну, я спрашиваю, какой у вас коллектив? Сколько трактористов, комбайнеров, полеводов?

Чонкин подумал и сказал:

– Я есть один.

– Ну это уж я совсем как–то в голову не возьму. Как же это один? Я понимаю, шо у вас парткомов там, конечно, нет, – пошутил Генсек, и все шедшие за ним громко засмеялись. – Но, однако, даже без парткомов надо пахать, сеять, удобрять, прорежать, убирать, молотить, веять, возить зерно на элеватор. И кто всё это делает?

– Я делаю, – сказал Чонкин.

– Совсем один?

– Когда была вайфа, то с ней. А теперя один.

– Не может этого быть, – сказал министр сельского хозяйства.

– Вот и может, – резко возразил Михаил Сергеевич. – Там люди не так работают, как у нас. А к нам вертаться–то не хотите? А то дали бы вам колхозом председательствовать такого же, предположим, размера, что и ваша ферма, но еще человек двести было б у вас в подчинении. А может, к вам прислать делегацию на обучение? Не возражаете?

Не дожидаясь ответа, Горбачев двинулся дальше, но следовавший за ним секретарь по идеологии задержался возле Чонкина и тихо спросил:

– Скажите, а кто у вас принимает решения?

– Какие решения? – не понял Чонкин.

– Решения, когда приступать к посевной, когда начинать уборку.

Генсек уже пожимал руку последнему фермеру, но, оказавшись с очень хорошим слухом, обернулся и сказал секретарю по идеологии:

– Этот вопрос доказывает, что тебе пора на пенсию.

17

Следующим по плану мероприятием для фермеров была поездка по двум областям средней полосы с посещением передовых колхозов и совхозов. Ехали в вагоне СВ. Вагон был новый, занавески чистые, и проводник разносил чай с печеньем. В коридоре висело расписание движения поезда, Чонкин стал его читать от нечего делать. Почему–то он не подумал сразу, что поезд идет через места, с которыми у него было связано столько переживаний. А теперь наткнулся на знакомое название – Долгов, и перехватило дыхание.

Сколько лет утекло, вспоминал он иногда деревню Красное и женщину, с которой жил недолго, но хорошо, однако застилалась память туманом, и далекий образ возникал в ней едва различимый, не вызывавший в душе ничего, а тут вдруг накатило.

Всю ночь он ворочался, иногда коротко засыпал, и тогда снилась ему Нюра очень явственно и отчетливо, молодая, полная, пахнущая парным молоком. Она улыбалась ему, манила, раскинув руки и ноги. Впадая в ее объятия, он просыпался, досадовал, что явь не совпадает со сном, и сердился на себя за допущение глупого сна: Нюра сейчас, если жива, сколько же ей? Она ведь даже старше его.