Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

На ужин принесли рисовую кашу с двумя котлетами, с белым хлебом, маслом, да еще и кисель. Чонкин удивился и стал думать, что бы это значило. И по логике простого ума подумал, что если начальство так его, маленького человека, решило побаловать, то вряд ли для чего–то хорошего. Тем не менее утром он с удовольствием съел картофельное пюре с жареной колбасой и только собрался пить какао с американскими галетами, как дверь резко растворилась, и в камеру вошли трое: начальник Смерша полковник Гуняев, начальник караула старший лейтенант Любочкин и незнакомый офицер с четырьмя звездочками на погонах. Они вошли так резко и зловеще, что Чонкин съежился, решив, что сейчас будет расстрел. Потом вскочил и вытянул руки по швам. Вошедшие смотрели на него, он смотрел на них. Вдруг Гуняев странно улыбнулся и что–то спросил.

– Чего? – переспросил Чонкин.

– Как спалось, спрашиваю? – повторил Гуняев.

– Нормально, – Чонкин пожал плечами.

– Нормально, говорит, спалось, – обернувшись к сопровождающим, Гуняев заулыбался так радостно, как будто это ему хорошо спалось. – Но вы какао допейте, а потом вот… – Он щелкнул пальцами, и из коридора появился незнакомый Чонкину солдат с ворохом какой–то одежды, которую он положил на койку, а сапоги поставил рядом.

– Мы выйдем, – сказал Гуняев, – а вы допивайте. Потом переоденьтесь. Ну, еще минут пять у нас есть.

Он попятился, все так же странно поглядывая на Чонкина и улыбаясь. И остальные вышли, тихо прикрыли за собой дверь. Чонкин смотрел на одежду, не представляя, что это все ему. Новые трусы и майка. Галифе, гимнастерка, фуражка – все офицерское, но с солдатскими погонами. Хромовые сапоги вместо ботинок и носки вместо портянок. Удивившись и немного подумав, стал он это натягивать на себя, про какао забыв.

– Ну вот, – появился снова Гуняев и оглядел Чонкина взглядом портного. – Ну вот и хорошо. Фуражка великовата. Но вы ее так плотно не натягивайте. Пусть свободно сидит. А остальное прямо словно по мерке. Да, а медаль ваша где? – вдруг спохватился он. – Да вот она, что ж вы… давайте перекрутим со старой гимнастерки на эту. «За освобождение Варшавы» награда маленькая, но почетная, битва за Варшаву, все знают, была нелегкая. А что же это у вас гвардейского значка нет? Мы же гвардия. Подождите. Вот, – он снял с себя и укрепил на груди Чонкина и значок «Гвардия», после чего отступил назад и посмотрел на Чонкина, как на картину.

– Ну ладно, – сказал он не очень уверенно, – ладно. А теперь пойдем. То есть поедем. Сначала пойдем, а потом поедем. – Ему показалось, что получилась шутка, и он засмеялся.

Вышли на улицу к ожидавшему «Виллису». Шофер включил скорость, машина запрыгала по булыжной мостовой, выкатилась за город и через пятнадцать минут подкатила к стоянке самолетов, где у расчехленного штурмовика стояли командир полка полковник Опаликов в кожаной куртке и в шлемофоне, два незнакомых Чонкину генерала (знакомых генералов у него вообще не было) и механик Лешка Онищенко, который был настолько потрясен случившимся, что, когда Чонкин сказал ему «здравствуй», прокричал в ответ: «Здравия желаю, товарищ!..» – и замолчал, не представляя, какое звание к Чонкину может быть сейчас приложимо.

Впрочем, другие тоже были удивлены, потрясены, ошеломлены, прослышав, что рядовой Чонкин должен быть немедленно доставлен в Москву по приказу лично… можно ли это себе представить?.. какой–то Чонкин – и по приказу лично Верховного главнокомандующего! Все были озадачены: зачем товарищу Сталину понадобился такой необычный кадр? Однако армия есть армия, там лишних вопросов не задают и приказы исполняют беспрекословно.

Ввиду исключительной важности приказа исполнение его поручили наиболее опытному летчику – полковнику Опаликову. Опаликов к тому времени был Героем Советского Союза, хотя по количеству сбитых самолетов мог бы получить это звание дважды. Но не получил, потому что неоднократно восхищался уровнем жизни побежденных немцев. В ресторане, где летчики праздновали Победу, говорил, что русские люди могли бы жить не хуже немцев, если бы не колхозы. А также, ссылаясь на авторитет какого–то своего родственника, утверждал, что личность советского человека формируется не обществом, а какими–то частицами живой клетки, передающимися по наследству. Эти высказывания полковника дошли до начальника Смерша, а тот немедленно обвинил Опаликова в антисоветской пропаганде, преклонении перед всем иностранным и в очевидном влиянии на него чуждых марксизму–ленинизму западных лжеучений. Командующий армией генерал–лейтенант Василий Просяной дело постарался замять, но вторую Звезду Опаликов не получил и был переведен из истребительной авиации в штурмовую. Начальник же Смерша своих усилий не оставлял и написал в Москву красочное донесение о том, что в данной воздушной армии царят нездоровые настроения, некоторые лица из командного состава позволяют себе антисоветские высказывания, а другие, более высокие, чины их покрывают. Пока усилия смершевца успехом не увенчались, но сказать, что так будет и дальше, никто не мог.