Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

— Не ыбенамать, а ебена мать, — меланхолично поправил Гумилев, пиная ленивого осла. — Впрочем, можно и слитно, можно и через «ы». Это дело можно по-всякому. Между прочим, Пушкин обладал очень большим и нестандартным Кюхельбекером. Хоть ножки тоненькие, эротические, [19] Гумилев неточно цитирует Абрама Терца зато Кюхельбекер у него был знатный — то, что надо.

— Что это есть «Кюхельбекер»? [20] Kychelbecher — большой, очень большой кубок для вина или пива (нем.). — заинтересовался Гамилькар.

И Гумилев показал ему понятный, общечеловеческий жест согнутой в локте рукой.

— О, понял! — восхитился Гамилькар и налил пальмовое вино из бурдюка в большие кружки.

Так в увлекательных беседах проходило время.

— У нас, у русских, существует неосознанная тяга к Офиру, — говорил Гумилев, когда они делали последний переход через пустыню перед въездом в Офир, а на горизонте уже дрожали, как миражи, Лунные торы.

— Как и у офирян к России, — заметил Гамилькар.

— Почему так?

— Не знаю. Наши страны ни в чем не похожи. Офир — это райский сад, Россия — наоборот, райский зад. Львы, купидоны и Ганнибалы в России не водятся. А в Офире нет снега, медведей и Александров.

Самого Гумилева звали Николаем, но в душе он, конечно, был Александром, как Пушкин.

— Сходство в одном — ни Офир, ни Россию никто не мог завоевать, — сказал Гумилев. — Всех захватчиков уничтожали или прикармливали. Не мытьем, так катаньем. Для наших предков альтернативы не существовало: свобода родины и никаких гвоздей! — Он ударил ленивого осла кулаком по башке, и тот, отбрасывая копыта, припустил к райским вратам, которые наконец-то сверкнули на солнце у подножья Лунных гор.

Комментарий к карте Офира из «Дневника» Н. С. Гумилева

Стихи в зачаточном прозо-состоянии:

Буйное Красное море, / страна схожа с разметавшейся африканской львицей. / Север — болото без дна и края, / змеи, желтая лихорадка на лицах. / Мрачные горы, вековая обитель разбоя, Тигрэ. / Бездны, боры, / вершины в снеговом серебре./ Плодоносная Амхара, там сеют и косят, / зебры любят мешаться в домашний табун. / Вeчер прохладен, ветер разносит / звуки гортанных песен; рокоты струн. /Было время, когда перед озером Гона / королевской столицей возносился Эдом. / Живописцы писали царя Соломона / меж царицею Савской и ласковым львом.

— Не токмо был, а есть и пребудет вовеки, как твой Ленин, от, — с досадой ответил отец Павло на вопрос о национальности Иисуса Христа, выходя из своей пещеры с обглоданным куриным крылышком в могучей руке и сторонясь диковинного «Кольиаго» с дисковыми колесами. Гайдамака оторвал попа от «Летописи», которую тот третий год писал в пику летописцу Нестору. — Зачем тебе это нужно, ослиное ты животное?

Если взглянуть на Сашка Гайдамаку глазами этого демократичнейшего попа — отец Павло был большим юмористом и церковным инакомыслящим, он проживал в прилавровой пещере, писал какую-то апокрифическую «Летопись», питался, чем Бог пошлет, сдавая пустые бутылки и прочую ересь, потому что церковники не давали ему приход и однокомнатную квартиру; «Будь проклят священнослужитель, которому ведомы слова, возбуждающие смех», — говорили церковники средневековое проклятие, — так вот, если взглянуть на Гайдамаку глазами отца Павла, то поп был прав: Гайдамака сейчас даже внешне представлял собой неустоявшийся маргинальный тип мафиозного спортсмена с беспризорно-советским прошлым: перекошенный лоб и расплющенный нос от частых падений с велосипеда и стальные нержавеющие зубы — кому охота связываться с таким мурлом?

— Вот так нужно! — Гайдамака провел ладонью по горлу.

— Читай Новый Завет, от, — посоветовал отец Павло, подумал и добавил: — И Ветхий тоже.

— И Библию, — невпопад сказал Гайдамака.

— Что? — переспросил отец Павло.

— И Евангелие, — сказал Гайдамака, почувствовав, что он что-то не то говорит.

— Пес ты, Сашок, — сказал отец Павло. — Неграмотный ты коммунист, от. Из-за своей широкой груди отец Павло имел привычку цеплять к окончанию чуть ли каждой фразы выдох «от».

Тогда Гайдамака под большим секретом поведал своему другу о белой ночи, о густом тумане и о черной жидовской морде в веночке из мелких белых розочек, заглянувшей в прорубленное окно шестого этажа.