Борис Акунин - Сказки для идиотов

Она оценивающе осмотрела Бориса Абрамовича, и он съежился под ее мерцающим взглядом. «Больше всего тебе подойдет образ той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, — вынесла вердикт волшебница. — Это и должно стать подсознательным слоганом твоей кампании. Имидж Воланда неотразим для шестидесяти трех процентов женщин и тридцати восьми процентов мужчин, включая самые активные электоральные психогруппы: людей творческого склада, людей авантюрного склада, людей романтического склада и людей со скверным характером… Придется над тобой поработать. Я избавлю тебя от привычки мекать и глотать слова, расправлю тебе плечи, за одну ночь выращу на твоем подбородке эспаньолку, заострю тебе уши и вставлю в глаза молнии. Ну, а что до густых бровей домиком и алых губ — с этим справятся твои визажисты…»

Фея говорила еще долго и улетела только под утро. Борис Абрамович прямо употел, записывая.

Утром на пресс-конференции он объявил о своем намерении баллотироваться в президенты. Сказал только четыре слова: «Следующим президентом России буду я» — и улыбнулся, проверяя на журналистках эффект источающего молнии взгляда. Взгляд действовал безотказно: журналистки начинали розоветь, губки у них приоткрывались, а зрачки расширялись.

Борис Абрамович был в черном плаще с алым подбоем, через плечи перекинут длинный белый шарф. По чеканному шумерскому лицу блуждала загадочная улыбка, на пальце посверкивал искорками перстень с черным опалом в виде мертвой головы. От всегдашнего суетливого многословия не осталось и следа.

«Что вы думаете о ваших соперниках?» — спросили его. Он ответил: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну, легкомысленны, но и милосердие иногда стучится в их сердца. Только чеченский вопрос испортил их….»

Когда после пресс-конференции вышел в фойе, подслушал, как корреспондент враждебного телеканала ТВН, волнуясь, говорит в камеру: «Сегодня мелкий бес внезапно превратился в Мефистофеля».

Триумф, это был настоящий триумф!

В углу просторного холла, у телевизора, толпились люди. Олигарх мельком глянул на голубой экран и замер.

Выступал главный теоретик правых сил.

«Я столько сделал для страны, а меня никто не любит, — жалобно говорил политический оппонент Бориса Абрамовича. — Раньше вон ничего не было, а теперь все есть. Хочешь колбасу — есть. Хочешь джинсы — есть. Хочешь чай со слоном — есть. Забыли, как за гречкой и порошком „Лотос“ в очереди давились?»

Манера говорить у главного либерала изменилась до неузнаваемости, но еще более разительная перемена произошла в его внешности. Лысина реформатора беззащитно поблескивала, галстучек на сиротской резинке съехал набок, к лацкану куцего пиджачка присох яичный желток, а дужка очков была склеена изоляцией.

«Господи, — запричитала уборщица, по-матерински прижимая к себе швабру. — И чего взъелись на человека? Всю жизнь на нас, паразитов, положил, а никакой благодарности».

Сука полупрозрачная, мысленно ахнул олигарх, все-таки наведалась к своему «мальчику Егорке»!

— Луцкий, немедленно откройте! Что за ребячество! — жирным голосом взывал из коридора Солодовников, председатель ссудно-кредитного товарищества «Добрый самарянин». — Мы сломаем дверь!

Ломайте, ваше степенство, усмехнулся Константин Львович, стоя перед высоким старинным зеркалом. Дверь дубовая, скоро не поддастся. А до полуночи остается всего три минуты. Каких-то три минуты, и век закончится. Вместе с ним закончится и отставной штабс-ротмистр Луцкий, погубленный страстями и мамоной. Будь проклят тот день и час, когда он, любимец московских репортеров, герой Абиссинской кампании, согласился стать управляющим этой подлой купеческой лавочки. Польстился на жалование, трехэтажный особняк, хороший выезд. Лучше бы остался в полку — глядишь, эскадроном бы уже командовал…

Увы, девятнадцатый век неумолимо отсчитывал свои последние секунды. Сам же Константин Львович это и доказал — неделю назад, на рождественском балу в Английском клубе. Шел обычный в нынешнем сезоне спор о том, когда начнется двадцатый век — следующей зимой, с 1901 года, или же нынешней, 1 января 1900-го. Луцкий отстаивал вторую точку зрения. «Тогда у вас получается, что Спаситель родился в нулевом году, а сие — математический нонсенс,» — прищурился присяжный поверенный Пфуль. Константин Львович иронически улыбнулся, обвел взглядом слушателей и срезал умника: «А позвольте вас спросить, милостивый государь, сколько времени продолжался первый год от Рождества Христова? По вашему выходит, что всего шесть дней — с 25 декабря по 31-ое, а там уж сразу начался второй. Нет, Готфрид Семенович, Иисус родился 25 декабря предгода, то есть именно что в нулевом году, и стало быть, первый год двадцатого века — 1900-ый».