Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Лицо неприкосновенное

— Афанасий Петрович? — наконец неуверенно проговорил Ревкин. — Товарищ Миляга?

— Волк тебе товарищ, — улыбнулся Миляга и повернулся к высокому, который, как он понял, был здесь самым главным. — Прошу битте, учесть мой показаний, этот швайн ист секретарь райкомен Ревкин, районен фюрер. Ферштейн?

— Афанасий Петрович, — еще пуще удивился Ревкин, — что с тобой, милый, опомнись!

— Вот они тебе сейчас опомнятся. Они тебе сейчас дадут, — пообещал Миляга.

Ревкин растерянно посмотрел на генерала, тот развел руками и помотал головой.

— Что за так твою мать! — удивился он.

Услыхав опять знакомое словосочетание, Миляга растерялся. Он смотрел на военных, переводя взгляд с одного на другого, и ничего не мог понять. Да и в голове еще немного потрескивало. Но тут в помещение вошли несколько человек с автоматами. На их касках блестели от дождя крупные звезды. И догадка забрезжила в помутненном сознании капитана.

— Кто это? — на чистом русском языке спросил высокий.

— Пленный, товарищ генерал, — выступил вперед Букашев. — Капитан гестапо.

— Тот самый? — Генерал вспомнил донесение.

— При чем здесь гестапо? — заспорил Ревкин и дал краткие разъяснения по поводу личности капитана.

— Но я же его допрашивал, — растерялся Букашев. — Он сказал, что расстреливал коммунистов и беспартийных.

— Ни хрена понять не могу, — запутался вконец Дрынов. — Может, он сам тогда скажет? Ты кто есть? — спросил он непосредственно у Миляги.

Миляга был растерян, ошеломлен, раздавлен. Кто-кто, а уж он-то совершенно ничего не мог понять. Кто эти люди? И кто он сам?

— Их бин…

— Ну вот видишь, — повернулся генерал к Ревкину, — я же говорю, что он немец.

— Найн, найн! — приходя в ужас, закричал Миляга, перепутав все известные ему слова из всех языков. — Я нет немец, я никс немец. Русский я, товарищ генерал.

— Какой же ты русский, так твою мать, когда ты слова по-русски сказать не можешь.

— Я могу, — приложив руку к груди, стал горячо уверять Миляга. — Я могу. Я очень даже могу. — Для того чтобы убедить генерала, он выкрикнул: — Да здравствует товарищ Гитлер!

Конечно, он хотел назвать другую фамилию. Это была просто ошибка. Трагическая ошибка. Но то тяжелое состояние, в котором он находился с момента пленения, перемешало в его стукнутой голове все, что в ней было. Выкрикнув последнюю фразу, капитан схватился двумя руками за эту голову, упал и стал кататься по земле, понимая, что его уже ни за что не простят, да и сам бы он не простил.

— Расстрелять! — сказал генерал и сделал характерное отмахивающее движение рукой.

Двое бойцов из его охраны подхватили капитана под мышки и поволокли к выходу. Капитан упирался, выкрикивал какие-то слова, русские вперемешку с немецкими (оказалось, что он слишком хорошо знает этот иностранный язык), и носки его хромовых грязных сапог чертили по перемешанной с полувой земле две извилистых борозды.

И у многих из тех, кто глядел на него, сжалось сердце от жалости. Сжалось оно и у младшего лейтенанта Букашева, хотя умом он и понимал, что капитан сам заслужил свою участь.

А начальник СМЕРШа, провожая взглядом своего коллегу в последний путь, думал: «Дурак ты, капитан! Ох и дурак!»

И в самом деле, погиб капитан Миляга, недавний гроза района, как дурак, по чистейшему недоразумению. Ведь если бы он, попав на допрос, разобрался в обстановке и понял, что это свои, разве стал бы он говорить про русское гестапо? Разве стал бы он выкрикивать «Хайль Гитлер!», «Сталин капут!» и прочие антисоветские лозунги? Да ни за что в жизни! И по-прежнему считался бы первосортным патриотом. И вполне возможно, дослужившись до генерала, получал бы сейчас хорошую пенсию. И проводил бы заслуженный отдых, забивая с друзьями-пенсионерами «козла». И выступал бы в жилищных конторах с лекциями, уча молодежь патриотизму, культуре поведения в быту и нетерпимому отношению ко всем проявлениям чуждой идеологии.

Чонкин не знал, какая над ним зависла опасность, но неприятности в связи с побегом капитана Миляги предчувствовал.

Поэтому незадолго до рассвета, пользуясь тем, что и пленные, и Нюра спали крепким предутренним сном, он раскрыл свой вещмешок, переодел чистое белье и стал рыться, перебирая свое имущество. В случае чего он хотел оставить Нюре что-нибудь на память.

Имущества было негусто. Кроме белья, смена байковых зимних портянок, иголка с нитками, огрызок химического карандаша и завернутые в газету шесть фотокарточек, где он снят был вполроста. Его товарищи по службе фотографировались, чтобы порадовать карточками родных или знакомых девушек, Чонкину радовать было некого. Поэтому все шесть карточек у него сохранились. Он вынул из пачки верхнюю и поднес к лампе. Вглядевшись в свое изображение, Чонкин остался им, в общем, доволен. Каптенармус Трофимович, подрабатывавший фотографированием, изобразил Чонкина при помощи специальной рамки на фоне идущих внизу танков и летящих поверху самолетов. А над самой головой Чонкина вилась ореолом надпись: «Привет из Красной Армии».