Самохин Яковлевич: Время больших снегопадов

Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал;

— Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно.

— А что такое? — удивилась буфетчица. — Зачем?

— Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте… Так. Подержите стаканчик еще — пусть капельки сбегут… Ну вот, а теперь смотрите. — Смородин поставил мензурку повыше — на стеклянную витрину. — Видите?

— Ну, вижу… Что?

— Как что? Смотрите: даже с боков миллиметра на полтора до риски не достает. А в середине еще впадина, тут вогнутый мениск образуется. Это же минимум грамм семь не долито.

— Я вам точно налила, — обиделась буфетчица. — Я вам долью, раз вы такой… Но я вам точно налила.

А тут еще этот тип, что слева, качнулся к Смородину:

— Здрря, браток… Здрря. Тисснейший челаэк, Люся… Тисснейший.

— А вы не вмешивайтесь, — окрысился Смородин. — Стоите — и стойте! — И к буфетчице — Да не надо мне доливать! (Он тоже обиделся). Что я — обеднею. Я же по-человечески с вами, я же не контролер какой. Ну нельзя же так, честное слово! Вы посмотрите сами-то, посмотрите…

Это он зря подчеркнул, что не контролер. Ему, может быть, наоборот, следовало построже: «Стоп! Контрольная покупка». На арапа ее взять. А он замямлил.

— Нечего мне смотреть, — сказала буфетчица и переставила мензурку обратно на прилавок, — Вот мой рабочий стол. Я здесь разливаю. Глядите — ровно.

Она глянула в мензурку сверху вниз, под углом градусов в семьдесят. Смородин опешил:

— Да при чем здесь рабочий — не рабочий? А если вы на пол поставите?

— Зачем мне на пол ставить? Вот мой рабочий стол — и все равно.

А тип снова:

— Тисснейший челаэк… тисснейший…

— Да иди ты!.. Ханыга! — взвился Смородин.

— Вы человека-то не оскорбляйте! — одернула его буфетчица. — Пейте себе — и до свидания. — Она булькнула коньяк обратно в стакан.

— Нет, уж позвольте! — запротестовал Смородин. — Позвольте!

Он схватил мензурку и — то ли от спешки, то ли потому что руки у него ходуном заходили, — вдруг выронил ее. Мензурка брякнулась на прилавок и — вдребезги.

— Да что же это вы делаете?! — растерялась буфетчица. — Чем же я торговать теперь буду?!

Смородин сразу же понял, что пропал. Все! Наступление захлебнулось. Гол влетел в свои ворота. Только что стоял у прилавка борец за справедливость, и вот его больше нет, а есть алкаш, забулдыга, хулиган.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Сколько стоит эта поганая посудина?

— Поганая! — страшно оскорбилась буфетчица, как будто Смородин сказал так не про мензурку, а про нее. — Поганая ему!.. Другие пьют — не поганая, а ему поганая!.. Рубль пятьдесят она стоит.

Илья Петрович дрожащими руками отсчитал деньги: бумажный рубль и еще полтинник. И опять — выронил монету.

— Что ты мне их швыряешь! — зло закричала буфетчица. — Насвинячил тут, да еще швыряет, видите ли!

Двое амбалов в спортивных куртках поднялись из-за столика.

— Че такое, Люсь? — спросили. — Че он тут возникает?

— Да вот привязался… алкаш! Посуду мне разбил.

— А ну, пошли! — сказали амбалы, беря Смородина под руки.

— Пусть сначала коньяк свой выжрет, — напомнила Люся.

— Не буду я пить, — сказал сквозь зубы Смородин. — И отпустите руки. Сам уйду.

— Я те уйду! — закричала Люся. — Давай трескай. Знаю я вас. Накатаешь потом телегу…

Один из амбалов освободил Смородину правую руку.

— Хлебай по-быстрому, — сказал.

Господи боже ты мой праведный! Никогда еще в жизни Илью Петровича так не унижали. Едва не плача, чувствуя, как горячо закипает в глазах, он выпил коньяк. Да какое там выпил. Горло ему перехватило, закашлялся он, подбородок себе облил.

— Тьфу! — плюнула буфетчица. — Смотреть-то противно! А еще туда же — права качает.

Амбалы-добровольцы, широко шагая, повлекли Смородина из кафетерия. А тот обиженный ханыга гнался сзади и все пинал его, пинал — под коленки. То есть он, может быть, норовил пнуть повыше, но от бессилия не мог высоко поднять ногу — терял равновесие. И поэтому угадывал под коленки. У Ильи Петровича подсекались ноги — и он волокся, мешок-мешком, на полусогнутых.

…Ослепший, раздавленный, оплеванный, Смородин очутился на улице. В первое время он даже не различал прохожих — какие-то тени скользили мимо. Он ни о чем не думал. В голове клубился горячий дым, и только два слова вспыхивали в этом дыму: «Боже мой!.. Боже мой!.. Боже мой!..»

Потом он двинулся. Сделал шаг, качнувший его в сторону, другой, третий — выровнялся и пошел. Не домой. Никуда. Бесцельно. Просто пошел — и все.